Девять хат окнами на Глазомойку

Пальман Вячеслав Иванович

Ездил в район, а потом и в область Дьяконов. У них с агрономом была такая привычка: после серьезных переговоров с вышестоящими непременно встречаться и рассказывать, советоваться, как вести себя дальше, — полезные семинары с глазу на глаз, чтобы действовать не вразнобой. На этот раз Савин не встретился с Дьяконовым. И тот, после трех поездок, словом не обмолвился. Правда, на заседании правления председатель вдруг предложил, а потом и отстаивать взялся новые повышенные, кое в чем фантастические обязательства по урожаям и привесам. Начались споры, но не слишком ярые. Савин молчал. Предложение нехотя, но приняли. Обязательства не очень обязывали, за их невыполнение никого пока еще не терзали. Были бы приняты…

Но злые языки уже шептали, что это — плата Дьяконова за своего главного агронома. Может быть, может быть, тем более что Савина не трогали. Скорее же всего, плата за сохранение деревень. Вот, пожалуйста: останутся Лужки, тогда колхоз выполнит высокие предначертания. Не останутся — не взыщите, снесем — и следа не будет.

Ну ладно. Лужки — живая деревня. А как все другие? Машина уже крутилась. Бумаги с перечнем «неперспективных» перепархивали с одного стола на другой, газеты упорно прославляли преимущества новых поселков, агрогородов и комплексов, а обслуживающие людей низовые звенья уже сворачивали — не без корыстного облегчения — свою деятельность: где магазин, где начальную школу, там из плана вычеркивали постройку моста или дороги, там фельдшера из штата удаляли, еще где-то и хлеб перестали возить, — словом, разными способами вытесняли из жизни эти «неперспективные» деревни, которых по одному только Чуровскому району набралось — с пустыми — за тридцать. Ишь расселись за лесами-болотами как на курортах, хлопот с ними не оберешься! Хватит.

И поплыл остатний рабочий люд из этих деревень, оставив там стариков, старух да убогих. Кто на сселение в большую деревню, где все по-иному, вплоть до пятиэтажек, а кто беспересадочно и в город, к деткам-внукам или в рабочее общежитие.

Есть в обществе какие-то незримые весы, сами собой, по обстоятельствам уравновешивающие нарушенный порядок. В те же годы образовался и встречный поток работящего люда из города в деревню. Ехали на сев, на прополку, особенно на уборку урожая и служащие, и специалисты, лелея в мыслях, правда, не столько работу, сколько полезное для здоровья пребывание на природе. Но что-то и делали, весы покачались-покачались, и пусть временно, но уравняли обе чаши.

Как это ни странно для наших годов образцовой исполнительности, проект сселения малых деревень довольно долго болтался в разных ведомствах и обрел своеобразную невесомость. Все вышестоящие его одобряли, но перевести дело на практические рельсы не торопились. Ну, там, где съехали, что же делать? Из города людей не вернешь, кто приехал — все по лимиту, с пропиской. Рухнули деревни. И немалым числом. На покинутые места в теплое время приезжали разные представители — куда можно проехать, рассматривали хаты, которые нужно бы перевезти, затем шли на заросшие лебедой и конским щавелем огороды, на забытые, ольхой зарастающие пашни и от вида их, от страшной тоски, висевшей над покинутой землей, теряли дар речи. Проблема оборачивалась другой стороной. Что-то не то… Хотели как лучше, а кормящей земли везде стало меньше. Это никак не лучше. Скорее, хуже.

И вот уже газеты поутихли с показательными агрогородами, оперативно переключившись на освещение строительства новых домов в деревнях вообще, и слово «неперспективные» исчезло, а вместо него все чаще стали появляться осуждающие «наряду с тем», «однако» и «тем не менее». Районам самим предоставили право выкручиваться из положения, проект сселения как бы повис в воздухе. Потом, когда силенками обзаведемся…

В Чуровском районе за один год разорилось будто бы семнадцать малых деревень. Цифру эту почему-то называли шепотком. От стыда, пожалуй. В Кудринском колхозе как была покинутой, так и осталась Поповка. С Лужков обвинение в «неперспективности» вроде бы сняли. И то хорошо.

Не в одном Чуровском районе довольно часто бухали не в те колокола. Савину

только бы радоваться такому повороту событий да при встрече дружески обнять Дьяконова, поздравив с благополучием. Но он все еще помнил о подписи и хмурился, сознавая, что не тверд духом председатель. Мог же оттянуть этот момент, посоветоваться, если не с правлением, то хоть с ним, по-дружески. Всегда такой по-крестьянски хитрый, дипломатичный, Дьяконов вдруг не выдержал натиска. Вот это понять трудно. И простить нельзя. Тем более, что в том, домашнем споре Сергей Иванович совсем уж напрасно уязвил агронома, будто не за Лужки он болеет, а за судьбу материнского дома, за наследство. Это было оскорбительно. Да, и за родной дом Савин боролся, и за Лужки. И за Поповку, за другие уже мертвые деревни. И будет бороться, отстаивать землю, на которой сотни лет земледельцы при любых трудностях создавали продукты, кормили немудрым хлебом страну, даже спасли ее в самые тяжкие годы. А как же! И клочок земли трудом взращен, а тут счет на гектары и гектары. И маленькую Поповку не забудет, ведь там осталась пашня, политая потом многих поколений. Кому все равно — пусть забывает. А он все сделает, чтобы там, где земля, жили люди!

Черная кошка, пробежавшая в феврале между приятелями, все еще не утратила злого чародейства. Сперва они даже не разговаривали или, как в дипломатии, имели сношения посредством третьих лиц, бравших на себя защиту противных стороны. Но дело делали одно и встречались семь раз на дню, так что сперва нехотя, отворачиваясь, потом чаще, как сослуживцы, стали разговаривать, не глядя друг на друга. Трудно, стыдно, а шагов к примирению ни один не хотел сделать первым. Дьяконов страдал больше. Все-таки он был виноватой стороной.

Отчуждение, так дорого стоившее им обоим, кончилось несколько неожиданно. Решительный шаг сделал Сергей Иванович. И, надо сказать, все это устроил по-человечески просто.

Помнится, ранней весной Михаил Иларионович готовился отметить свой круглый день рождения. Никому он об этом не говорил, никого не приглашал. Уже после узнал, что Дьяконов связывал с юбилеем и свое примирение. Специально ездил в район, в область, просил своему агроному орден или медаль, человек заслужил, конечно. Но в районе на этот счет думали иначе. И ничего такого к шестидесятилетию Савину не отпустили.

Семья решила отметить круглую дату не в Кудрине, где постоянно жили, а в Лужках, в родительском доме у матери. С родными и соседями, чтобы негромко и просто.

Не сказавшись по начальству, Савин за день раньше запряг своего Орлика, посадил жену и внучку, прихватил все нужное и уехал. Как угадала Петровна, мать агронома, время их приезда, как вообще узнала, что приедут, об этом можно только гадать. Сердце материнское бывает и вещим. Сына и невестку она встретила не на пороге и даже не у крылечка, а на околице деревни, несказанно удивив этим самым дорогих для нее людей. Всплакнули все вместе от радости и счастья, пролили слезы, но это были хорошие слезы. Они сразу высохли, Михаил Иларионович подсадил мать на тележку и свернул к своему дому.

Когда Орлика выпрягли и поставили в сарай, женщины послали именинника за водой, а сами загремели посудой и заговорили у горячей русской печи. Много предстояло наварить-нажарить.

В тот день Савин не один раз проходил от дома до колодца, почитай, со всеми лужковскими жителями повстречался и поговорил, тут к Савиным издавна относились как к добрым соседям, агроном бывал в деревне часто, и не только по делам, приезжал с женой и внучкой, любил это место, улицу в зеленом спорыше и простор перед окнами. Старая Петровна уже загодя намекала добрым соседям о сыновнем дне, и теперь стало ясно, что праздник он отметит здесь. Значит, со всеми соседями, как и положено в деревнях. И в каждой хате стали готовиться к празднеству.