Девять хат окнами на Глазомойку

Пальман Вячеслав Иванович

— В курсе, в курсе. — И Дьяконов поднялся.

Гости стали собираться. Вышли толпой, темень непроглядная, как это случается в апрельскую пору, когда по низинам распускаются ольховые сережки, а березы примеряют нарядные весенние платьица. За два шага ничего не углядишь, как черная стена стоит.

Уходили гости долго, все никак порога не решались переступить. У одного шапка потерялась, потом выяснилось, посошок не все допили, чего-то самого важного не сказали имениннику. Вдруг Петровну потеряли, усталость сморила ее, в комнатушке за печкой задремала. Подняли, попрощались, речь опять зашла о сыне да о ее здравии, вон какой дом и сад с огородом держит в старых руках! Часу, кажется, во втором вышли

запрягать, повалились в сено, тьма кромешная, усталость, уже не до песен.

— Давно бы мост поставить надо, — сонно бурчал Дьяконов, когда лошади испуганно приостановились перед черной лужей болота. — Деревню держим, а моста нету. Что за непорядок такой? И кто тут председатель?..

— Найди три бетонные трубы, остальное как-нибудь провернем, — говорил Савин, держась за тележку. Он провожал гостей до брода.

— Ладно, попробую у мелиораторов. Ты им не подписал акта, а я подписал. Добром за добро. Напомни.

Лошадиные копыта уже разбрызгивали воду. Савин с другими лужковцами стояли на берегу, следили, как тележки выбирались на другой берег. Убедившись, что никто не искупался, пошли в деревню.

Душа у Савина отогрелась.

От дома уже торопилась Катерина Григорьевна с курткой в руках.

— Захолодал, поди. Набрось. — И сама одела на мужа теплое. — Ишь, молодой, расхрабрился…

Через полчаса во всех лужковских хатах не светилось ни одно оконце. Уснули.

Утро подступало в тишине. Петухи пропустили свой час.

Солнце еще не скоро поднялось, серая облачность прижала его где-то за горизонтом, но небо постепенно наливалось светом, и все вокруг — бугор с домами поверху, речная пойма, еще не совсем зеленая, но уже и не серая, с ленточкой заголубевшей Глазомойки под бугром, лес вдали за ней, — все, подернутое рассветным туманом, предстало перед глазами Савина, когда он прежде всех, так и не уснувши, вышел на улицу и огляделся.

Свежо и простенько дремала сонная земля, уютная и немного еще стылая от недавно ушедшей зимы. Бесконечно часто видел он эту картину мальчишечьими глазами, жадными юношескими, крестьянскими расчетливыми, и каждый раз по-иному, все внове, хотя здесь, на первый взгляд, ничего не менялось.

Грустью веяло сегодня от старых Лужков. Давнее-прошлое угадывалось в этих почерневших от времени избах; они застыли рядком на короткой улице. Дома, сараи, пашня по левую сторону от реки, туманные сараи за деревней, где недостроенный навес и скотник — все это выросло, похоже, вместе с лесом, огородами, с лугом и с речкой и составило одно неразрывное с небом, с начавшей зеленеть землей. Все дышало тихим покоем, все жило привычной глубинной жизнью. Люди не нарушили природной красы, не потеснили ее, хотя копошились здесь целое столетие; умудрились провести свет и наставить на крышах антенны, притащить машины и тракторы, построили жилища. Думалось — навсегда. И трудно было даже представить себе все окружающее без деревни. Уйди отсюда люди — и в природе что-то необратимо переменится. Развалятся избы, зарастут пути-дороги, лес покроет пашню, и сделается на этих угорьям точно так же, как было тысячу лет назад, до Ярослава, до предприимчивого Гостомысла, до заселения Русской равнины…

Нет, невозможно. Ничто в природе не может пятиться назад. Это противоестественно, как невозможны и беспечные перескоки через природные законы, которые мы знаем далеко не полно. Скорее, мало чего знаем.

Тут Савин вспомнил, как два года назад ездили они с Дьяконовым на видавшем виды колхозном газике в Поповку, что в нескольких километрах от Кудрина за рекой Званей, в которую, впадает ихняя Глазомойка. Потянуло их глянуть на угодья — нет ли там приличной травы на мокром лугу или на заброшенной пашне. Картина открылась нерадостная. Пять уцелевших домов стояли,

полускрытые неряшливой ольхой и старыми ветлами. Где крыша провалилась, где двери сорвало. Все окна выбиты, они смотрели на белый свет черными глазницами. Какие-то шустрые искатели старины успели посдирать не только резные наличники с окон, но и кружевные карнизы из-под крыш, вырвали из печей дверцы, их теперь и за большие деньги не купишь. В одном порушенном доме резко орали одичавшие коты, их зеленые глаза недобро светились из чердачного окна. На огородах поднялись крапива, репейник и лебеда, жирно выделялся нахальный конский щавель. Пахотные участки сплошь поросли желтой сурепкой. Яблонные ветки в садиках за домами поникли, опутанные цепкой паутиной листовертки.

Взять отсюда нечего. Да и будь на лугу трава, все равно некому косить и ставить стога. Отрезанный ломоть…

Молча походили они по бывшей пашне, постояли среди дикой зелени. От леса на поле двинулась молодь березки и серой ольхи, лес пятнами уже покрывал поле, на лугу стоял почти сплошной кустарник.

— А ведь жили люди, — глухо сказал тогда председатель. — Себя кормили и других тоже. Чего это мы оплошали, а? Чего сдали позиции?

— Поле спасти надо, — Савин сказал это резковато и твердо. — Окрепнем людьми и вернемся. А пока пройтись бы по мелкой поросли тяжелыми дисками в три следа, не дать лесу укрепиться. Иначе лет через пять корчевать придется. Ты с мелиораторами связь наладил. Попроси их не в службу, а в дружбу. У них тяжелые диски есть.

— Не пройдут. — Дьяконов вспомнил, как ехали они газиком сюда. — Та еще дорога, хуже придумать нельзя.

Савин тоже знал: не пройдут. Но забросить пятьдесят пять гектаров в трех кусках, сады-огороды с прекрасной, удобренной землей…

Всю дорогу назад молчали. Лишь на въезде в Кудрино Сергей Иванович матерно ругнулся и как-то очень горестно выразился о тысячах таких деревень по России. Это же надо головы какие, чтобы понудить людей сорваться, уйти из родных мест, оставив землю, на которой кормились веками!

В колхозной отчетности поповская пашня числилась уже не пашней, а выгоном, неудобьем. Выгон для болотных чертей и леших…

Вроде земля есть, а на деле нет. Ну-ка собери все такие покинутые пашни по России да подсчитай, что за площадь из них получится? Уж не будет ли она близкой к тем новым восточным землям, на освоение которых государство истратило миллиарды рублей, чтобы хлеба было вволю для всех?..

Выходя из забрызганного грязью газика, который пришлось несколько раз вытаскивать по дороге в Поповку и назад, Дьяконов посмотрел на агронома.

— Порадовались, называется… Ты не помнишь, сколько там по смете стоила дорога, которую мы намечали до Поповки?

— Сто семьдесят тысяч. Дорожники даже разговаривать не стали, как увидели эту сумму. У них для всего района триста тысяч.

— Ну, а во сколько можно определить стоимость списанных лугов и пашни, не говоря об огородной земле?

Савин ответил не сразу, прикидывал в уме. Сказал не очень уверенно:

— Гектар нашей земли дает продукции в среднем на пятьсот рублей в год. Пятьдесят гектаров на пятьсот — это двадцать пять тысяч, да? Ну вот, семь лет и работать Поповке на дорогу, тогда оправдает.

— А комплекс нам обошелся в четыреста пятьдесят. За сто лет окупится, ай нет?

— Есть и другая арифметика, Сергей Иванович. Хлеб, мясо и все прочее не вот-то купишь за деньги, если даже полны карманы. Бывают положения… Недаром сейчас так много говорят о среде обитания. Биологическая продуктивность земли — это будущее человечества. Я недавно прочитал занятную статью. Там написано, что четверть века назад у нас на душу населения приходилось больше гектара пашни, а сейчас уже восемьдесят шесть соток. Если так пойдет…