Девять кругов любви
Шрифт:
– Ламут, ламут, ламут алеха, ламут алеха, ламут алеха…
Когда-то Дмитрий Павлович сполна познал эту сладкую и разрушительную игру, но сейчас ощущал лишь усталое удовлетворение от того, что она ему уже недоступна…
Вокруг был шум, звучали поздравления, смех. Гости проходили по аллее задумчивых платанов в большой сад, к голубому балдахину, трепетавшему, пожалуй, больше от торжественности момента, чем от ленивого ветерка. Дальше была неувязка: раввин, которому надлежало сочетать молодых, еще отсутствовал и, наоборот, невеста, чье существование до хупы должно
Это не могло не огорчить приверженцев Галахи, и особенно родителей новобрачной. Мать, красноречиво жестикулируя, занималась последними приготовлениями к церемонии, указывала всем, что нужно делать – ломая в отчаянии пальцы, выговаривала мужу за еще не включенные светильники, возмущенно размахивала руками над головой официанта, не успевшего накрыть скатертями столы, энергичным движением, похожим на метание бумеранга, посылала молодых встречать новоприбывших, на этот раз – однокурсников Юдит с ее лучшей подругой Зивой, худой и бесцветной, и длинноволосым красавцем Амосом. Узнав, что до венчания музыки не будет, они включили собственный транзистор и начали танцевать с Юдит и Андреем.
Неподалеку настраивал видеокамеру все тот же Шмулик, огромный и лохматый, без которого не обходилось ни одно важное событие. Никогда ничему не учась, но смекалистый и вострый, он нахрапом овладел ремеслом телеоператора – безошибочно и быстро находил лучший ракурс, нужную диафрагму и контакт с выступающим – на иврите, английском и даже ломанном русском, а в конце смеялся:
– Хара-шо!
Каждый, кто хотел быть уверен, что во время съемки не будет упущен ни одни значительный момент, искал услуг Шмулика, и тот, полный сознания собственной значимости, вел себя одинаково бесцеремонно и с министром, как сегодня днем, и сейчас, на свадьбе у Коэнов.
– Папаша! – хлопал он плечу отца Юдит. – У меня мало времени! Пора начинать!
– Рав должен прибыть с минуты на минуту, – пояснила мать, такая же невзрачная и серая, как ее супруг.
– Ортодоксальный рав? – переспросил оператор и подумал: Очень сомневаюсь. Ведь жених – стопроцентный гой. Мне-то все равно, деньги я уже получил.
Внезапно у входа раздался крик, и Шмулик уже был там, снимая гостей, окруживших крохотную дочь Клары и Сеньки, но похожую исключительно на него свом красноватым и не слишком симметричным личиком.
– Любовь – лучшая копировальная машина! – заявил молодой отец, грудью загораживая коляску от любопытных.
Юдит воззвала к их старой дружбе:
– Сэнэчка, можно ее подержать одну минуту?
– Что? – ощерился тот, как собака, у которой хотят отнять щенка. – Да ведь она такая маленькая… ручки – одиннадцать сантиметров, ножки – шестнадцать, я сам мерил, – он прошептал в умилении: – Момэ шейнэ, – и чихнул, испуганно прикрываясь платком.
– Тебе тоже нельзя трогать Ханалэ, – ревниво вмешалась жена, миниатюрная и рыжая, еще больше похорошевшая после родов. – Ты уже заразил ее насморком, – Клара вытерла мокрый носик девочки.
– Нет, это она – меня! – оправдывался Сенька, потом подмигнул Андрею:
– Мы
Хитрым маневром Юдит все же удалось завладеть новорожденной, и их сразу окружили растроганные женщины.
– Ты не выглядишь очень счастливым, – заметил Андрей, когда они остались одни.
– Жутко поссорился с Иосифом. Узнав о вашей свадьбе, он чуть не сошел с ума, назвал тебя обманщиком, угрожал обратиться в раввинат, чтобы не допустить этого. Знаешь, его семья погибла во время войны, и он ненавидит немцев и русских.
– Мы-то тут причем? – хмуро спросил Андрей.
– Иосиф уверен, что если бы Красная Армия вовремя захватила город, где были его близкие, то они остались бы живы. Думаю, у него паранойя. Про Ханалэ сказал, что нацисты сделали бы из нее… мыло… и что я напоминаю ему то время.
– Почему?
Сенька вздохнул:
– У меня есть доля в одной небольшой фабричке, где делают пластмассовые мыльницы. Но как только я вошел в дело, она перестала давать прибыль. Что ни предпринимаю – деньги летят на ветер.
Сенькины толстые губы скривились:
– Сражаюсь с ветряными мЫльницами.
И не поддержал друга, который залился смехом…
Тут Андрей радостно вскрикнул, увидев – а больше услышав – профессора и своих коллег.
Георгий Аполлинарьевич, громко выражая свое удовольствие, облобызал жениха, а невесте преподнес изящную камею: одинокая пальма среди желтых песков – восемнадцатый век, благоговейно пояснил он.
– А что с вашим отъездом?
Тот вытер платком вспотевшую лысину:
– Я решил повременить, пока не получу икону в собственные руки. И знаете, обещали отдать, как здесь говорят – после праздников. Я пригрозил им международным скандалом! – грозно объявил он всем гостям. – Но вы-то, Андрюша! Я уж не знаю, что сказать о том, как вы вынесли ее из церкви – геройство это или безумие?
Ребята недоуменно оглядывали пустые столы:
– Слушай, у вас что, объявили голодовку?
– Есть буфет, – виновато объяснил Андрей, – а горячую еду подадут после хупы.
Острая язвительная физиономия Владимира помрачнела:
– Ну, это все, – он еле сдержался, – местные штучки!
Толстяк Саша упрекнул:
– Мы думали, что ты, венчающийся раб божий, угостишь нас чем-нибудь нашим, славянским, и тогда будут благословенны кресла, – он сел, отдуваясь, – то есть чресла твои!
Все трое неистово били поклоны, причитая:
– Хлеб наш насуШенный даждь нам, господи!
– И даждь нам дождь, погибаем от лета ж\'аркого!
– И жарк\'ого, жарк\'ого!
– Обязательно из свининки, прости нас грешных!
– Да тут все кошерное, – улыбнулся жених.
– Продал ты истинную веру, – сокрушенно сказал Владимир, – за тридцать шекелей, или как там теперь по курсу?
– К счастью, мы предварительно приняли на грудь за твое здоровье, – Иван, высокий и тощий, отогнул пиджак, где прятал уже начатую «Московскую». – Тут, конечно, на всех не хватит. Сколько нас? – уже под градусом, он стал сосредоточенно загибать пальцы: – Мы трое, Андрей, – и подозрительно глянул на Сеньку: