Девять кругов любви

Ларсин Рам

Дмитрий Павлович запнулся, не смея признаться собеседнику, что она напоминала ему ту, уже не существующую, и поэтому все это дело как бы касалось его лично…

– Знаете, я вдруг перестал что-либо понимать. Кому, как не ему, молодому астроному, было не знать, что наша Земля всего лишь микроскопическая точка в просторах Вселенной. Мириадам разумных существ, населяющих бесконечное пространство, – что им идеалы лучших из людей: Христа, принявшего смерть за грехи человеческие, Джордано Бруно, взошедшего на костер за свои убеждения, Татьяны Лариной, пожертвовавшей любовью из верности супругу?

А здесь, на собственной многострадальной планете, разве поступок студента оценит та половина землян, что пребывает в бреду язычества и фундаментального ислама? Даже в нашем узком, просвещенном мирке –

кто не потешался порой над этими не повзрослевшими детьми, несостоявшимися пророками, а то и просто безумцами, которые зовут всех в какое-то иллюзорное будущее, губя свое собственное?..

Светлые усы Рюмина топорщились, выражая его недоумение и досаду.

– Знаете, меня тогда страшно возмутила легкость, с какой молодой человек подставил себя под нож. Ну, ладно, унизился бы перед этим подонком, ну, ушла бы от него любимая – можно ли это кинуть на весы против жизни! Но иногда я думаю о нем иначе – с завистью, что ли, к его готовности пожертвовать всем ради прекрасных, но абстрактных принципов, как один из героев, о которых мы сейчас можем читать только в старых романах… У меня все, ваша честь!

– Да, – кивнул профессор, – последний из могикан! – и вдруг поинтересовался: – А вы не помните, какой череп был у убийцы?

– Это важно? – улыбнулся Дмитрий Павлович.

– Чрезвычайно!

– Ну, голова как-то грубо обтесана, лоб узкий и скошен назад.

– Так я и думал! – захохотал Георгий Аполлинарьевич, довольно потирая ладони. – Понимаете, человек возник в борьбе двух первоначальных видов. Один, умственно более развитый, вытеснил другой, хотя последний превосходил его физической силой и отличался свирепой жестокостью. Все это было установлено учеными, обнаружившими скелеты и остатки нехитрой утвари в древнейших раскопах. До сих пор считалось, что наши предки, кроманьонцы, полностью уничтожили своих диких противников, неандертальцев, но сейчас кое-кто начал сомневаться в этом, находя среди современных людей такие явные признаки принадлежности к вымершему виду, как скошенную назад лобную часть черепа, массивное надбровье и неспровоцированную агрессивность. Возможно, в те древние времена какие-то группы побежденных ассимилировались с победителями. Вы не задумывались над тем, почему вместе с развитием цивилизации не уменьшается число бандитов, насильников, всякой мрази, сопротивляющейся прогрессу? А потому, что в наших генах осталось темное наследие неандертальцев!

Лысина профессора счастливо блестела, когда он делал такой пессимистический вывод.

– А вот среди этих маленьких существ нет ничего подобного! – улыбаясь, он наблюдал за легкой изящной бабочкой, которая беспечно порхала над ними. Она села на плечо Рюмина, потом полетела дальше и опустилась на камеру Шмулика. Тот досадливо прихлопнул ее ладонью.

– Неандерталец! – сокрушенно пробормотал профессор. – Quod erat demonstrandum…

– Андрюша, – спросила мачеха. – Тебе понятно, о чем говорит профессор твоему отцу? Кстати, папа привез тебе толстый пакет денег, а я – последний прижизненный сборник Блока. Я хотела приобрести его на аукционе для нашей библиотеки – у нас есть фонд для раритетных изданий – но схитрила и решила подарить тебе, на свои средства, конечно.

Она перелистывала пожелтевшие страницы с чувством, которое ей не позволялось выразить в отношениях с Андреем.

– Вот, мое любимое:

Так мчалась юность бесполезная,

В пустых мечтах изнемогая,

Тоска дорожная, железная

Свистела, сердце разрывая…

– читала Дарья, пряча влажные глаза. –

Да что, давно уж сердце вынуто!

Так много отдано поклонов,

Так много жадных взглядов кинуто

В пустынные глаза вагонов…

Андрея вдруг охватило чувство вины перед этой женщиной, к которой он так и не привязался душой, потому что для него, осиротевшего в семь лет, появление Дарьи было больно связано со смертью матери.

– Спасибо, –

сказал он, одним этим словом осчастливив ее.

– А у тебя хороший вкус, – сказала мачеха, глядя на Юдит, проходящую мимо с Зивой. – Твоя невеста очень славная… – потом добавила жалобно: – И ничего, что она еврейка, правда?

– Ничего, – утешил ее он, улыбаясь…

Юдит стояла у круглой яркой клумбы, стараясь расправить покореженные цветы жасмина, как тогда, в сквере, при первой встрече с Андреем.

– Ты знаешь меня давно – говорила она Зиве, тощей и почти без признаков пола. – Я росла спокойной и беспечной девочкой, весь простой уклад жизни – навсегда установленные правила, чтение Танаха, молитвы – защищали меня, словно надежные стены. И вдруг я обнаружила дверь в какую-то другую реальность, красочную, пугающе свободную и не ограниченную ничем. Но у меня нет ни малейшего иммунитета к этой вседозволенности, и потому каждая новая встреча, слишком откровенное слово изматывают меня, как тяжелая болезнь. И вместе с тем я уже не могу вернуться назад, под защиту Бога…

Зива понимающе кивнула.

– Очень жарко, – сказала Юдит. – Давай выпьем чего-нибудь.

Они подошли к буфету, где высокий крепкий парень расставлял на полках всевозможные бутылки и коробки.

– Нельзя ли нам апельсинового сока?

– Желание невесты – закон! – тот открыл крышку большой бутыли. – Вот самый свежий.

Глаза его, цвета майского меда, тепло разглядывали Юдит:

– Значит, это твоя свадьба. Поздравляю! Подумать только, я три года был за границей, окончил пару курсов в университете, бросил, вернулся домой, а здесь ничего не изменилось. Ты по-прежнему очень красива. Вы, женщины, каждый раз возрождаетесь, что бы ни случилось раньше.

Зива, почувствовав себя лишней, сказала:

– Не забудь, послезавтра начинается семестр! – и отошла в сторону.

– Что смотришь? Миха я, – напомнил парень Юдит. – Твой жених, конечно, не слышал обо мне?

Та растерянно пробормотала:

– Вы меня путаете с кем-то!..

– Разве такое спутаешь! Например, розовую родинку под твоей левой грудью?

Юдит в ужасе попятилась назад.

– Погоди! Скучно тут. Хочется поговорить, не с тобой, так с твоим будущим мужем, – михины пальцы ласкали гладкую поверхность бутыли, вкрадчиво опускаясь от ее горла вниз. – Я так хорошо помню те короткие встречи в парке за нашим домом, когда ты приходила к моей соседке, раббанит. Ты просто теряла голову от того, что я делал с тобой. Мне везло на женщин, но ты была особая – сама невинность. Да, я виноват, что уехал, не сказав ничего. Просто ты боялась последствий и хотела замуж, а я – убежденный холостяк.

– «Орли, – билось в мозгу Юдит. – Такая кроткая, скромная, не может быть!» – Она хотела крикнуть: это не я, ее и звали иначе, – и вспомнила, что они, близнецы, часто в шутку менялись именами… Но разве она сама оказалась большей скромницей, чем Орли? Нет, обе они совершенно похожи…

– Узнала? – осклабился Миха. – Ну и ладно… А после, надеюсь, увидимся, когда ты сравнишь мужа со мной. Или уже сравнила?.. Да он и не муж тебе. Видишь, все расходятся. Рав-то не явился!

Скрытый за ветвями сосны, Шмулик не сводил объектива с Юдит, интуитивно чувствуя, что теперь будет самое главное, настоящий спектакль: вот она пошла назад и вдруг заметалась, охваченная острой жалостью к себе и сестре, наверное, много страдавшей от этого человека, и тогда что-то произошло, какая-то последняя грань, которая и раньше не четко отделяла ее от Орли, растаяла, исчезла, и то была она, Юдит, в парке, под такой же расплывчатой луной, с Михой, боже мой, с Михой, и чувствовала его жадные пальцы и поцелуи на своем теле… Юдит! – звал издали спасительный голос, и она словно очнулась от больного сна и увидела, что и наяву все другое: сад, еще недавно полный гостей, опустел, остались только близкие: мать, надломнено припавшая к отцу, Андрей, который печально смотрел на нее, какие-то люди тушили гирлянды цветных огней, разнимая хупу, почему, прошептала Юдит и стала вырывать из грубых рук голубое полотно балдахина, а Шмулик был уже рядом, смотри на меня, требовал он, мне нужно твое лицо, она, не понимая, безвольно повернула к нему полные муки глаза, так, крикнул он, великолепно, еще секунда – все, снято! – и расплылся в улыбке: