Девять кругов любви
Шрифт:
Острая прозорливость, позволявшая Лещинскому безошибочно находить выгодное дело и нужных людей, помогла ему и сейчас разглядеть за неказистой, болезненно красноватой сенькиной физиономией ущемленное самолюбие и стремление к творчеству. А тот вдруг вспомнил детство, бедность, единственную радость – от книг и школьных спектаклей, где очаровывал всех, особенно рыжеволосую девушку, – игра, игра, делавшая его значительным на сцене и во встречах с Кларой – все, что со временем исчезло, когда он бросил учебу и окунулся в беспросветное болото торгашества.
– Согласны?
Сенька еще раз
– Согласен!
– Кстати, – обернулся директор к секретарю, – где будет жить наш новый заместитель? Ежедневно ездить из Иерусалима сюда и обратно не выгодно ни ему, ни нам.
Секретарь раздумывал:
– Можно временно приспособить под жилье пару смежных кабинетов во втором корпусе. Мы должны сдать его в середине будущего года, а к тому времени закончат жилой дом для руководства.
Кивнув, Лещинский протянул руку Сеньке.
– Ну, включайтесь!
И тот включился.
Пока Клара обживала служебное помещение, Сенька строил коммунизм. Подстегиваемый каким-то злорадным нетерпением, обходил он барахолку, осматривал жалкий скарб старьевщиков, выискивая статуэтки головастого вождя, медали с его профилем, красные вымпелы, призывавшие повысить производительность, – и все это расставлял в цехах между беспрерывно движущимися конвейерами. Внезапно останавливал рабочего и, прищурясь, задавал строгий вопрос:
– Товагищ, а вы член пагтии? Какой? «Новая Иудея», конечно! Нехогошо, батенька! Ведь она – ум, честь и совесть нашей эпохи! – картавил он, конечно, только в своем воображении.
Сенька просто наслаждался своей ролью.
Услышав однажды, как кто-то жалуется на невысокую зарплату, подошел и объяснил, по-большевистски честно глядя в глаза:
– Деньги, которые ты получаешь – лишь маленькая часть того, что принадлежит здесь тебе. На самом деле, ты и каждый из твоих товарищей – миллионеры, потому что эта фабрика ваша и управляется вами! (Намек на Рабочий совет, созданный им при директоре и хорошо оплачиваемый из особого фонда).
Ему удалось пригласить славного старичка, бывшего профессора московского университета, который с чувством прочел лекцию на тему «Ленин и сейчас живее всех живых» – и все сидели и слушали, как миленькие, тем более, что Сенька велел в конце смены закрыть фабричные ворота…
Чувствуя себя провокатором, он втайне ждал недовольства, возмущения, может быть, бунта, из-за чего его выгонят и они с Кларой уедут, наконец, отсюда навсегда.
Ничего, однако, не произошло.
Как верно понял директор, большинство из этих людей, чья молодость прошла в Советской России, никогда не слышали о каких-то своих правах, и потому, после долгих лет мытарств там и здесь, крепко и молча держались за свое место. Более того – фабрика, расширяясь и приобретая известность благодаря неутомимому Лещинскому, притягивала новых людей. Сенька вызвал Андрея и, счастливый и важный, помог ему устроиться прорабом на строительстве.
А ядовито бурлящий сенькин мозг толкал его дальше и выше – к мысли украсить здание
– Где вы нашли этого художника – написал на плакате вместо «сказки» какую-то ерунду. Надо немедленно исправить!
И добавил уже другим тоном:
– Что ж, в целом дела у нас идут. Партия набирает рейтинг! – обе створки его рта механически раздвинулись, что означало улыбку.
«Четыре сантиметра!» – с удовольствием отметил Сенька.
Он шел домой, предвкушая, как развеселит Клару этим анекдотом о Кафке, но там его ждал сюрприз – теща, худая принципиальная дама, очень уважающая себя. Она заспешила, потому что ей надоели сенькины колкости, не менее обидные, чем остроумные.
Дочь проводила ее к автобусу.
Остановка была недалеко, возле большого фабричного склада, где стояли машины, груженные овощами и фруктами.
– Скажи, – мать не могла больше скрывать свое возмущение, – что дает твоему супругу право относиться ко всем свысока: какие-нибудь личные заслуги, звание?
Клара молчала.
– Или, может быть, он компенсирует все какими-то особыми мужскими качествами?
Дочь молчала.
Тут появился автобус, который вопреки прочно сложившейся традиции, прибыл по расписанию, и водитель, очевидно, сам потрясенный этим обстоятельством, проехал бы мимо, если бы не отчаянные крики обеих женщин…
Медленно возвращалась Клара назад, задумавшаяся и словно потерянная среди бескрайней желтой степи, чей унылый вид не слишком украшали иссохшие кусты ротема. Внезапно дорогу ей пересекла шустрая кобылка с телегой, полной сочных помидор.
– Эй, джинжит, проснись! – крикнул возница, крепкий смуглый парень, и его голосу вторил басом бежавший рядом черный пес. – Лови!
В Клару полетел спелый красный плод, от которого она невольно отшатнулась.
– Да это яблоко! – захохотал тот, и когда он снова кинул ей сверкающий на солнце «ионатан», она, уже улыбаясь, поймала его на лету.
Властно покрикивая, словно правил шестеркой цугом, парень свернул во двор и остановился в стороне от грузовиков – то ли из неприязни к серой и пыльной массе металла, то ли для того, чтобы быть ближе к стройной рыжеволосой женщине, поглощавшей его сочный подарок. Он спрыгнул на землю и подал какую-то бумагу пожилому мужчине. Тот заметил с досадой:
– Авихай, все у тебя иначе, чем у людей! Почему ты не ездишь на машине, как принято? И накладная твоя заполнена неверно!
О накладной Клара не могла знать, но парень, стоящий недалеко от нее, несомненно отличался от всех красивой головой в непокорных смоляных прядях, грубо-чувственной физиономией и длинными, крепкими, как у танцора, ногами, которые выпирали из джинсов, оборванных по последней моде.
– Не люблю моторов, – отвечал Авихай. – У меня шурин погиб в аварии. И вообще, что тебе важнее: бумага или этот классный товар? Верно я говорю, Зверь? – обратился он к огромному мохнатому псу, и тот разделил возмущение хозяина грозным рыком, что, возможно, и решило спор в их пользу…