Девять кругов любви
Шрифт:
– Что ты думаешь об этом? – спросил он.
– Грех и наказание, – задумчиво проговорила Юдит. – Это скорее обо мне, чем о тебе.
– У меня другое, – сказал он, поглаживая след от раны.
Она склонилась к нему, мягкими губами касаясь хрупкого белесого шрама, нет, глубже – самого сердца, словно для того, чтобы вобрать в себя горечь и боль, наполнявшие его.
– Вот уже легче, – улыбался он. – Все выпито… Скажи, ты ведь не стала бы этого делать, если бы не любила меня?
Заметив в его глазах знакомый настойчивый блеск, она увела Андрея в отрезвляющий туман философии:
– А что для тебя любовь? Мы, верующие, считаем, что это – сродство душ. Но вы все объясняете эволюцией… Я как-то спросила об этом
– Только не ты! – возразил Андрей.
Силы возвращались к нему, и, глядя в милое, трогательно серьезное лицо Юдит, он тянул ее к себе, потому что предпочитал более интимную тему. Она остановила его легким жестом, невольно подражая своей преподавательнице:
– Но не нужно пугаться подобного сходства. Дарвин объявил о физической и физиологической эволюции. А того, что делает человека «сапиенс»: способным мыслить, стремиться к добру, милосердию, – он не нашел у животных даже в зачаточном состоянии. Значит, это не возникло эволюционно. Само по себе? Нет, скорее по чьей-то непостижимой воле!
– Ты тоже будешь профессоршей! – обнял он Юдит, которая бормотала, отворачиваясь, я хотела сказать, что наши плоть и душа – два разных мира, да-да, шептал он, закрывая ее рот нетерпеливым поцелуем, а она, как всегда, пыталась вырваться из его объятий, и вдруг Андрея ошеломило сознание того, что она… права… что тело его… вялое… равнодушное… не разделяет его чувств. Дрожа от стыда, он отодвинулся от нее, но Юдит поняла это по-своему:
– Ты опять думаешь о том, что было на Голанах! Но ведь тебя никто ни в чем не винит.
– Как ты можешь так говорить? – вырвалось у Андрея. – Из-за меня погибли люди!
И то, давнишнее, вновь нахлынуло на него…
Все началось с этого неугомонного Еке. Совершая свой обязательный утренний круг по еще спящему Эйн Карему, он увидел в окне Андрея и крикнул:
– Земляк, бегать будешь?
Его непосредственность располагала к взаимности.
– Почему бы и нет? – засмеялся Андрей. – Но я еще не завтракал. Может, составишь компанию?
Тот свободно вошел в кухню, сел, с удовольствием хлебнул дымящийся кофе:
– Меня все зовут Еке, хотя мое настоящее имя – Арик. – Андрей услышал странный шум из-под стола, словно ноги гостя продолжали прерванный бег.
– Мы живем пока движемся, – объяснил новый знакомый. – Так твердил врач моему отцу, но тот не мог двигаться из-за больного сердца, а оно начало сдавать после нашего переезда из России сюда.
Еке взгрустнул, чуть ли не погрузив длинный семитский нос в чашку.
– После его смерти я бросил учебу и стал работать, чтобы поддержать мать и сестру с братом… Знаешь, когда мы впервые сели ужинать против пустого отцовского стула, я по-настоящему понял, что со временем не станет и меня. Жид, а не вечен! – Он произнес это со странной интонацией, которая показалась Андрею очень знакомой. – Обидно! Тут мне вспомнились слова врача, и я решил ему поверить. План такой: нужно беспрерывно быть в движении, нагружать себя физически, действовать все время. Кстати, этот шкаф стоит неправильно, хорошо бы его передвинуть в угол, а? Я, если уж совсем нечего делать, выношу мебель во двор, а потом ставлю на прежние места – ну чем не перпетуум м е б е ле? – и в его смехе Андрей снова уловил что-то слышанное раньше…
Они побежали, вдыхая пряный аромат полевых цветов, настоянный на горечи сосновой хвои. Вскоре, утомившись, Еке замедлил шаг и присел на траву.
– Ты неправильно переставляешь ноги, – сказал он, и Андрей понял, почему его называют «еке». – Надо сначала шагнуть так, а потом перенести всю тяжесть сюда. –
Потом он надолго пропал и вдруг позвонил среди ночи:
– Земляк, ты готов?
Андрей спросонья не мог понять, о чем речь.
– У меня на завтра увольнительная, да неохота тратить ее на поездку домой. Тут просто курорт, снег и солнце – Швейцария, да и только! Покатались бы вместе! Можем у друзов снять комнату. Ну?
– Ладно, – засмеялся Андрей, которого всегда непреодолимо влекло все необычное, но ему еще не было известно, что рано или поздно за это приходится платить дорогой ценой. Отпросившись у Георгия Аполлинарьевича, он махнул на север. За окнами автобуса непрерывно моросил тоскливый дождь, заставивший его пожалеть, что поддался энтузиазму нового приятеля, но когда через три часа увидел белое великолепие Хермона, легко несущего огромную чашу голубого неба, то пришел в восторг, как и все, кто ехал вместе с ним.
Встретить Еке он должен был у турбазы, и тот уже нетерпеливо ждал его, смеясь и махая рукой. Одетый в теплую армейскую куртку, он одобрительно ощупал пуховик, который насильно всучил Андрею хозяин, и все-таки проворчал:
– Пуговицы-то пришиты неправильно…
Они взяли напрокат лыжи, быстренько заглянули в деревянное строение, где им предстояло ночевать, и по канатной дороге взмыли к вершине, кажущейся неприступной.
– Земляк! – радостно кричал откуда-то Еке, а может быть, «Земля!» – словно матрос, заметивший, наконец, далекий берег.
Действительно, перед Андреем возник неожиданный, заснеженный и, казалось, родной мир, ах! – растрогавшись, вздохнул он, и было отчего: стоял безмятежный, чуть ли не русский рождественский день, серые облака то пропускали яркое солнце, то снова закрывали его, роняя легкие хлопья снежинок. Волнуясь, Андрей стал на лыжи, сделал пару шагов, упал, засмеялся. Ноги, вспомнив старое, пошли, заскользили, он глотнул пронзительно бодрящий воздух, и впервые за время разлуки с отчим домом одиночество оставило его. Все казалось таким, как там, ну, почти как там – на крутом трамплине в Кусково, куда они с отцом ездили по воскресеньям: мимо неслись ловкие фигуры спортсменов, из репродукторов слышалась Катюша, правда, в исполнении киббуцного хора, за кустом с желтыми увядшими ягодами веселые парни соображали на троих, раскупорив бутылку с этикеткой Столичная, хотя и написанной справа налево, дети бросали друг в друга снежки, хохотали, плакали, звали мама, папа или има, аба и прятались под развесистой елью, где среди мохнатых ветвей блестели игрушки, почему-то только танки, впрочем, они были настоящие, но, находясь далеко отсюда, казались маленькими и безобидными…
Вдоволь натешившись и устав, приятели легли прямо на снег.
Не умея молчать, Еке начал рассказывать о людях, с которыми служит, – черных марокканских и тайманских евреях, пепельных эфиопах и бледнолицых ашкенази. На гражданке они торгуют чем-нибудь, посредничают в сомнительных делах, играют на бирже, а здесь охраняют границу. Тон во всем задает Дуду и его двое дружков. Сам он, грузный и жирный, тоскливо вспоминает свою лавку, клянет еду, которую подают в армии. Сын синагогального старосты, он делится рецептами изготовления стейка из молодой свинины, сладко причмокивая при этом. Шломо, маленький и бойкий, наоборот, охотно оставляет гараж, где его не слишком ценят как механика и терпят только за умение всучить клиенту подделку вместо оригинальной детали. И наконец, высокий и тощий Иоське, хитрый литовский еврей, извлекающий выгоду в любом месте. Цепким взглядом он распознает любителя азарта и шепотом сообщает адрес подпольного казино.