Девять кругов любви
Шрифт:
– Шашлычок, шашлычок, – предлагал Валя, ловко лавируя между всеми. – Вам, Дов, как непьющему, двойная порция.
Поблагодарив, Дов вонзил зубы в скворчащее от жара мясо – сам тоже прожженный насквозь жестоким здешним солнцем.
– Беда в том, – продолжал он, – что в эту пору не только природа, но и люди как бы просыпаются и хотят размяться. Слышите? Там идут учения, – он умолк, чтобы сюда яснее донесся шум далеких моторов и выстрелы. – Пока только маневры, но соседи с той стороны границы чутко следят за всем происходящим. Одно подозрительное движение наших войск может
Дов глянул на Ханалэ, которая, лежа на коленях матери, выражала свое недовольство капризными междометиями.
– Вашей дочке это тоже не нравится. И она права, – говорил он сухим старческим голосом. – Самое странное, что единственно, кто извлекает пользу от вспышки взаимной ненависти и насилия – это пустыня. Звучит фантастично, правда? Но у меня факты. Вон там, у горизонта начинаются пески и стоит станция, где мы изучаем их медленное наступление на плодородные земли. Выводы поразили меня и моих коллег. Оказалось, что в годы войн здесь учащаются песчаные бури, и под их прикрытием, говоря военным языком, пустыня расширяет свою территорию.
Дов тревожно всматривался в ночь, словно видя это коварное наступление песка.
– Да, зла в мире становится все больше, и пустыня, накопляя его, когда-нибудь сожжет все живое…
– Похоже на страшную сказку, – поежилась Юдит.
– Все это фантазии, – заметила Клара. – Есть реальная жизнь, и нам самим выбирать, какой она будет – серой или необычайно яркой, – ее золотые волосы сияли от вспыхивающих языков пламени, словно говоря, какой выбор нужно сделать.
– А вот послушаем, что по этому поводу думал неисправимый романтик Григ, – Илья открыл длинный черный футляр.
Валя встревожился:
– Илюша, ты же знаешь, как это меня расстраивает!
– Я быстренько, – улыбнулся Илья, касаясь флейты губами, и она запела о чем-то простом и трогательном, должно быть, о синих озерах, где отражаются затуманенные вершины гор, сумрачных фьордах и девушке в кружевном переднике, что зовет своего милого и, не дождавшись, плачет…
Нет, то был Валя. Всхлипывая, он причитал тонким фальцетом, совершенно не идущим к его грузному плотному телу:
– Вся эта красота… существует для других, а для нас – только «пустыни бледные цветы»… Так я говорю себе, когда стою каждый день… восемь часов… у бесконечного конвейера… сортируя овощи и фрукты, фрукты и овощи…
Илья, успокаивая, гладил вздрагивающие валины руки, а остальные сосредоточенно смотрели на искры, которые подымались от костра, и Юдит, уже переставшая чему-нибудь удивляться, тоже…
– Сенька, – наконец, нарушил молчание Андрей, – сейчас самое время для хорошей шутки.
– Сейчас получишь… Мне пришло в голову, что в этих местах, может быть, рядом с нами, бродил Пушкин.
– Что?
– Ну, помнишь его слова: «Здесь, лирой северной пустыню оглашая, скитался я…»
Посмеялись. И трудно поверить – Ханалэ тоже залилась тонким серебряным смехом.
– Момэ шейнэ, – пробормотал растроганный отец, беря ее из рук Клары и целуя в толстенький носик. – Вот у кого настоящее чувство юмора!
– Это
– Ну, у Гейне есть и серьезное. Вот это, например. Оно почему-то у меня из головы не идет. Жаль только, что Дову и Юдит трудно будет понять.
Сенька поймал печальный взгляд жены, казалось, знающей, что он будет читать.
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоскою глубокой
и страстью безумно-мятежной…
– начал он, и Юдит, напрасно пытавшаяся вникнуть в смысл этих слов, вдруг открыла его в сенькиной взволнованной физиономии,
Но как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и холодны их краткие речи…
чье выражение мучительно менялось, словно в желании стереть с себя ненавистные ему самому собственные черты, напоминающие жалкий и бездарный рисунок,
Они расстались в безмолвном и гордом
страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали…
сквозь который проступало сейчас его подлинное, никому не известное лицо, проникнутое острой мыслью,
И смерь пришла.
Наступило за гробом свиданье,
Но в мире ином друг друга они не узнали…
– и когда он произнес последнюю фразу, она прозвучала для Юдит так понятно и больно, будто услышанная на ее родном языке…
– А это уж слишком мрачно, – проговорил Андрей. – Ты сегодня не в духе.
Сенька развел руками:
– Истощился я. У меня есть племянник, который тоже требует новых острот и записывает их в книжечку. Мы с ним встречались на днях, и я после этого чувствую себя совершенно опустошенным. Да ты с ним знаком – тот, что был с тобой на Голанах. Его все зовут «Еке». Помнишь?
– Как же, – неохотно откликнулся Андрей. Старая, давно затянувшаяся рана на его груди заныла. – Помню, – и уже не мог думать ни о чем другом.
Юдит спросила тихо:
– Тебе нехорошо?
Не получив ответа, сказала:
– Мы, пожалуй, пойдем. Спасибо за гостеприимство…
Дома она сразу занялась привычным делом – вытирать песок, который, подобно вору, пробрался в караван во время отсутствия хозяев и оставил всюду серые следы своего набега – на скромной мебели, насильственно подаренной им старым тайманцем, на медной иерусалимской гравюре и маленькой копии картины Блейка. Потом из душа вышел Андрей, сел в старое кресло и стал смотреть на вереницу влюбленных, как бы кружащихся в бешенном листопаде.