Девятое имя Кардинены
Шрифт:
Каблуки сапог впечатываются в свежий, легкий снег. Эта цепочка — единственная мета на путях; и еще собачьи и кошачьи лапы, розетки и цепи мирных узоров.
Луна, солнце бессонных. Солдатское солнышко — месяц.
— Ну что смотришь на меня, глазастая? Ворожишь? Все, кроме нас двоих, спят вповалку в душном тепле — и победители, и побежденные. Все напились старого сладкого вина из лэнских погребов, кто с радости, кто от печали. Сегодня единственная ночь на этой земле, когда не будет смертей.
Она дошла до скамьи, выступающей из фигурной кирпичной ограды, села, привалилась, запахнувшись
— А завтра жизнь вернется на круги своя, — ответила сверху луна. — И то: всё хорошо в меру. Немножко покоя, затем чуточку драк и убийств — и порядочная толика грызни за кусок власти, то бишь двоевластия, чтобы кровь в жилах не протухла.
— Что-то больно ты скептик, госпожа Селена.
— Так то ж не я, а кошка на заборе, — засмеялись в ответ.
Округлая черная нахлобучка на воротном столбе выросла, задвигалась. Человек, который глядел из-за стены на Кардинену, сливаясь с силуэтами деревьев, вспрыгнул на ее гребень, сел, свесив ноги по ту сторону. Лицо скрыто тенью, одни глаза блеснули в отраженном лунном свете действительно, как у кота… или волка.
— Что же это вам не спится, кавалер?
— А вам, красавица моя? И эдинцы спят, и кэланги спят… Вы, простите, из каковских будете?
— Из «красных плащей», — она улыбнулась неохотно, угол рта дернулся. — Почем вы знаете, красива я или нет?
— Слепой, что ли? Я ночью как днем вижу, и через капюшон, как через марлю.
— Да, а вы, провидец, сами кто: красный или бурый? Не стесняйтесь признаться, сегодня в мире благорастворение воздухов.
— Я, голубушка, третья сила, перед лицом которой вы помирились.
— Бандит, что ли?
— Волчий Пастырь. Или как в песне Робин Гуда: «Мы удалые лесники» и тэ пэ. В общем, каждый из вас хочет иметь Южный Лэн, Высокий Лэн, гордый Лэн для себя: бурые — чтоб отсидеться, красные — чтобы подмять под себя Мы одни хотим Лэна для него самого.
— Сказано патетически, — она повысила голос и вдруг сорвалась в кашель, на этот раз самый паскудный.
— Эге, что с вами — застыли, по снегу гулямши?
— Нет, — ответила она, — врачи врут, что туберкулез.
— Вот как, — сказал он серьезно, — это и в самом деле дрянь. Вот что. Если вы сейчас поедете со мной, куда я знаю, я вас в месяц вылечу.
— Мсье к тому еще и лекарь?
— Не я. Но неважно. Что говорю — сделаю. Так решитесь?
— Хватятся.
— Нет. Я знаю, кого предупредить. Не полковника Нойи, но Кертсера. И, может быть, Маллора и Карена Лино. Довольно с вас?
Она отпрянула.
— Вы меня узнали.
— Конечно, хоть и не совсем сразу, ина Та-Эль Кардинена. И очарован. Простите, никак не улучу момента представиться по всей форме. Денгиль, высокий доман здешних «горных братьев». Так что, поедете?
— А, черт. Поеду. Ибо, как говаривал Финн Мак Фейн, предводитель фениев: «Просьбу твою я выполню, потому что чую — тут пахнет приключением». Да и что терять-то мне, в сущности?
Выехали они через час: он на бойкой лэнской полукровке, она на Бахре.
— Я думала, вы, как важное лицо, со
— Может быть. Но вы же одна едете? Вы любите паритет? — ответил он.
Бусина одиннадцатая. Адуляр
С годами старик сделался неопрятен. Осенняя очередь за бурыми помидорами в панике сбивалась, пропуская вперед рыжую распашонку сомнительной свежести и дырявые босоножки, из которых торчали нарочито немытые пальцы ног. «И это юрист с мировым именем!» — с патетической горечью восклицал кое-кто из сведущих. «Странно, почему он не уехал из Динана, как иные», — отзывались на его слова. «Пойди сам спроси, если не боишься, что тебе по мозгам прямой дубиной врежут: он на такое был в свое время мастак». «Нет, всё-таки. Нынешние хозяева могли бы ему хоть персональную пенсию дать за то, что он их защищал, пока они были не в законе. Хотя он вроде и так при деньгах. Да уж, что говорить…»
Слушая досужую трепотню, старик только усмехался и глубже зарывался в свою холостяцкую нору.
А ее он отрыл на славу. Дом в захудалом пригороде, но из тех, что из пушки не пробьешь: полуметровой толщины стены из кирпича, склеенного намертво яичным белком, черепичная крыша, ставни из мореного дуба с массивными железными пробоями. Лестница с волнистыми от древности ступенями — следы сотен и сотен ног — вела на второй этаж, к двери, обшитой как бы пергаментом, и позеленевшей медяшке с надписью. А внутри блаженная свалка из старой мебели, в которой так уютно отражается огонек свечи, фолиантов с запахом пыли и мышей, фигурных бутылок из-под спиртного и разнокалиберной, разновременной посуды. Старик отрастил бороду, отпустил брюшко и блаженствовал под сурдинку — запахи коньяка, курева и холостяцкой стряпни пронизывались иногда тонкой, нежной иглой парфюмерного аромата.
Подкатывал ноябрь. Дни одевались моросью, солнце — туманом. Листва еще из последних сил цеплялась за потяжелевшие ветки. Захмелев, старик сочинял хокку:
Сумерки в лесу.
Серый снег на скелетах ветвей.
Сумерки года.
Одним таким земноводным вечером в дверь незнакомо позвонили. Старик пошлепал к ней, на ходу запихиваясь в пижаму. Отворил.
На пороге, освещенная сзади тусклой подъездной лампешкой, высилась фигура в длинном плаще — светлый ореол кудряшек вокруг головы, профиль греческой камеи, не поймешь, мужской или женский. Божественные супруги, брат и сестра, Птолемей и Арсиноя… И голос такой же двойственный — горловой, низкий и звенящий.
— Здравствуйте, Керг-ини. Не пустите ли меня вовнутрь?
Он догадался и уже с этим отодвинулся. В прихожей у него лампы нет, перегорела, только из спальни засвечивает. Зато есть длинная старомодная вешалка с грудой старой обуви понизу — пусть мадам референт поспотыкается.
Однако она прошла точно кошка. В гостиной он в ее честь вытер полой куртки лучшее из кресел.
— Так вы меня узнали, досточтимый адвокат?
— Да, ина Тэйни Стуре-Ланки. Ваши фото были в «Частных Новостях»: эпохальный брак канцелярии первого государственного лица с его охраной…