Действо
Шрифт:
– Чего тебе?
– Я знаю, откуда легче будет допрыгнуть, – сказал Андрей.
Взгляд Лунатика сразу стал жестче – ни дать не взять пламенный революционер, жизнь готовый отдать ради своих идей.
– Откуда? – спросил он.
– Но это же элементарно, Николай Петрович. Квартира на восьмом этаже. Высоко не спорю.
Но прыгать надо все равно с самой высокой точки!
Пауза. Лунатик раздумывал. Потом раздался его голос, хриплый и напряженный:
– С крыши…
– Да, с крыши! – подтвердил Андрей уверенно.
Раздался шорох – сумасшедший подобрался совсем близко. Глаза его смотрели уже не на Андрея –
– Крыша – идеальная стартовая площадка, – продолжил Якутин, укрепляясь в правильности выбранной манеры поведения.
– Да-да, площадка. Хорошо, что ты с нами, Андрей, – неожиданно тепло промолвил Лунатик. Помолчав, он добавил:
– И не бойся больше. Борову этому я тебя точно теперь не отдам!
Сказав это, он вернулся на матрас, а Андрей сидел у своей жесткой батареи, чувствовал, как болит натертая спина и ломит в прицепленной руке и улыбался. Свой разбег для прыжка он уже начал.
На крыше они должны будут развязать ему руки, иначе он не сможет кидать веревку. И когда его руки станут свободны…
Когда они освободятся…
Луну перепрыгнут Боров с Лунатиком. Андрей клятвенно себе это пообещал.
Весь следующий день прошел под знаком предстоящего события. Якутин сам себе стал казаться отважным космонавтом, ожидающим волнительной минуты старта в звездное небо.
Только на этот раз шел отсчет времени до прыжка – десять часов до прыжка, восемь часов до прыжка – задвинуть забрала – пять часов до прыжка – морально подготовиться – три часа до прыжка.
Лунатик сыпал техническими терминами, жестикулировал, указывал в серый день за окном.
На свет появился плетеный из цветастого нейлона автомобильный канат с заботливо согнутым толстым гвоздем на конце. Поняв, что этим хлипким приспособлением он и будет цеплять лунный диск, Андрей был вынужден приложить усилие, чтобы избежать глупой кривой ухмылки – она была сейчас явно не к месту. Напротив, он со всей серьезностью осмотрел свою лестницу в небо, подергал свободной рукой и почувствовал, как канат растягивается в руках. Якутин сказал, что да, действительно серьезный канат, выдержит не только Андрея, – но и три десятка проклятых лунатиков, что ждут не дождутся ночи, чтобы покинуть осточертевший земной спутник.
Два часа и тридцать минут до прыжка. На улице стало темнеть. Андрею мнился призрачный, исполненный неземного пафоса голос, что размеренно и величаво, как диктор из старых хроник, отсчитывал минуты оставшиеся до обретения свободы.
Или до смерти.
До той или до другой оставалось совсем немного.
Боров жрал. Паркет перед ним пропитался мясным соком и безобразно вспучился. Что бы сказали родители Павлика?
Час до старта – большой город за окном тяжело выдохнул, растягивая многокилометровое тело в усталой истоме. Глаза фонари моргнули розовым и стали разгораться как странные зимние светляки. Суетливый муравьиный бег машин прервался и их, одну за другой, отправляли на ночевку в квадратные жестяные и кирпичные норки. И люди шли домой – усталые или не очень, а может быть совсем свежие. А кое-кто просто гулял по проспекту и любовался карнавальным отблеском ярких витрин на снегу.
То, что когда-то именно так и делал Андрей Якутин, нынешнему покорителю луны казалось какой то нелепой детской сказкой.
Его же сейчас интересовал совсем другой свет – тот, что медленно разгорался
Луна – жестокое светило. Об него бьется живой солнечный свет, расшибается и падает в ночь серебристым остывающим сиянием.
Андрей уже знал, что если доведется ему остаться этой ночью в живых, то этот бледно молочный свет всю оставшуюся жизнь будет вызывать у него тяжкую нервную оторопь.
– "Десять!" – сказал величавый голос сгинувших во времени соцреалистичных покорителей пространства – «Девять!» – и Андрей понял, что в счет идут последние секунды.
– "Восемь!"
Боров жрал, истекая слюнями, ему было плевать на всякую луну.
– "Семь!" – зазывал в неведомые дали апокалиптичный глас, звучащий лишь у Андрея в голове, – «шесть!»
– "Пять!" – на дальних дорожках неведомых планет останутся наши следы. На самом деле след останется на ледяной корке далеко внизу, – «Четыре!»
Из окна уже падал мертвенный знакомый отсвет.
– "Три! Два! ОДИН!"
Настала тишь, а потом пятно на стене вспыхнуло ярким синеватым светом, словно кто-то снаружи направил в окно прожектор. Это полная яркая луна выбралась из-за крыши соседнего дома.
– "НОЛЬ! … Зажигание!"
И Лунатик, неторопливо поднявшись с матраса, вытащил из нагрудного кармана поблескивающие изящные ключики и очень буднично и негромко сказал:
– Ну что, пойдем?
Кольцо наручников, отчетливо щелкнув, страстно обхватило запястье Андрея. Теперь его руки были скованны и он держал их перед собой, тоскливо глядя на распухший, синеватый рубец, что оставили стальные кольца на правой руке. Якутин шел к двери следом за Лунатиком и Боровом и лишь один раз оглянулся на квадратный метр паркета на котором провел последнюю неделю. Почему-то сейчас этот закуток у батареи показался родным и близким, как вид своего дома с выходящей из селения дороги.
Впереди лежала освещенная луной неизвестность.
Лунатик заботливо накинул Андрею на плечи пальто Павлика. Тот, было, запротестовал – но потом увидел глаза Николая Петровича и замолчал – были они стеклянные и пустые, словно стали фарфоровыми медицинскими подделками.
Дверь в ванную была приоткрыта – когда проходили мимо, Андрей скосил глаза и различил темные бесформенные предметы на крытом дорогой итальянской плиткой полу. Боров, проходя дверь, тяжко засопел и посмотрел на Андрея. Потом с некоторой опаской покосился на Лунатика. Про себя Якутин вдруг понял, что из этой парочки массивный и звероватый Боров внушает куда меньший страх, чем его астеничный напарник.
Хлопнула дверь, дохнуло холодом – они поднимались вверх, звучно шагая по ступенькам и одинаковые светлые стены, изрезанные затейливой похабной вязью плыли мимо. Андрей вдруг понял, что различает каждый сантиметр этих стен – все их трещинки и неровности.
Матерные письмена казались наделены двумя, а то и тремя слоями смысла, исполненными какой тор неземной, высшей мудрости.
Воздух был какой-то напряженный, словно озонированный. Тени резки, а свет резал не хуже теней – бил в глаза из сияющих ламп. Каждый звук отдавался гулко и долго резонировал под готическими сводами подъезда.