Дезертир

Валентинов Андрей

– Наш, а-а-а, коллега депута-ат, а-а-а, Ножан… Прошу тебя, а-а-а, гражданин…

Зал вновь зашумел – на этот раз погромче. По проходу, мимо расступившихся парней в синем, быстро шел высокий широкоплечий человек, одетый в старый потертый сюртук. Ни парика, ни шляпы – большая лобастая голова уверенно сидела на короткой шее, коротко подстриженные волосы уже тронула ранняя седина. Человек подошел к трибуне, оглянулся и легко ударил широкой ладонью по темному дереву. Это подействовало лучше любого колокольчика – зал мгновенно стих.

– Он слесарь, – шепнул Вильбоа. – Четверо детей, двое – приемные. Жена умерла

год назад…

Журналист не отрывал взгляда от трибуны, сжимая в руке свинцовый карандаш, на коленях лежал чистый лист бумаги. Похоже, начиналось самое главное.

– Да здравствует Республика, граждане! – сильный, густой голос, в котором слышалась откровенная насмешка, заполнил зал. – Разрешите сразу же исправить ошибку. Приветствовать вас мы не собирались.

Председатель дернулся, по залу прокатилось негромкое эхо. Ножан развел руками:

– Но поскольку объявлено, то делать нечего. Итак, приветствую вас, граждане депутаты, от имени секций Сен-Марсо…

Аплодисменты были робкими, какими-то стыдливыми. Ножан склонил голову набок, словно прислушиваясь.

– Рабочему человеку, признаться, с этой трибуны выступать страшновато. Мы и говорить-то правильно не умеем. Речь должна состоять из экспозиции, констатации, аргументации… Дальше не помню, подскажите, граждане!

Зал молчал, и лобастый вновь развел руками.

– Я и говорю – трудно. Знаете, когда на Вормском рейхстаге Мартина Лютера хотели арестовать и сжечь, на дверях собора появилась листовка. Там было написано примерно так: «Я не могу красиво говорить в защиту доктора Лютера, но у меня под рукой десять тысяч вооруженных парней». Нас в Сен-Марсо несколько больше…

На миг зал словно проснулся. Шум хлестнул в окна, достиг высокого потолка – и снова стих. Ножан спокойно ждал, скрестив руки на груди.

– Будем считать это экспозицией, граждане. Теперь к делу. Мы здесь, чтобы внести некоторую ясность. Нас, рабочих, почему-то считают, во-первых, попрошайками, каждый день просящими хлеба, а во-вторых, людоедами, которым надо ежечасно швырять отрубленные головы…

Зал молчал. Я мельком взглянул на Вильбоа. Тот быстро водил карандашом по бумаге, не сводя глаз с трибуны. Гражданин Тардье высунулся из своего кокона и прилип к барьеру, вцепившись ручонками в плюшевое покрытие.

– Тут явное недоразумение, граждане! Хлеба мы не просим. Хлеб и все прочее мы покупаем за собственные деньги, которые честно зарабатываем. Просим же мы – или, ежели хотите, требуем, – чтобы хлеб этот в Париж регулярно привозили и продавали по справедливой цене. В октябре 89-го мы уже приходили к вам по этому поводу. Тогда нам посоветовали штурмовать Версаль, чтобы потребовать хлеб у Короля. Мы так и сделали. Но теперь Короля нет, так что придется разбираться на месте…

– Роялист! – послышался чей-то отчаянный вопль.

Ножан покачал головой:

– Вот-вот! Кстати, Король тогда был совершенно ни при чем, поскольку снабжением города занимался муниципалитет. Ну, это к слову… Теперь второе. Мы вовсе не в восторге от изобретения доктора Гильотена, тем более уже сейчас больше половины всех казненных – не аристократы, а беднота. А что будет завтра? Между прочим, когда вы тащите на эшафот женщин и детей за то, что они, видите ли, аристократы, это и в самом деле похоже на людоедство…

На этот раз кричали

долго. Лобастый спокойно ждал, наконец легко хлопнул широкой ладонью по трибуне.

– Полгода назад бедняга Жак Ру уже пытался вам это объяснить. Теперь он в тюрьме…

– Не за это! – проорал кто-то, вскакивая с места. – Ру – изменник!

– Еще бы! Он был настолько откровенен, чтобы признать очевидную вещь: при Старом порядке рабочим жилось лучше…

В ответ послышался даже не крик – рев. Кролики, забыв страх, вскакивали, размахивали руками, в толпе мелькнул уже виденный мною турецкий кинжал…

– Вы бросили его за решетку, вместо того чтобы спросить: а, собственно, почему? Почему в Париже безработица, почему за ассигнаты нечего купить, почему рабочие голодают? Может, мы просто лодыри?

– Это временные трудности! – с места вскочил некто, высокий и худой, как жердь. – Нельзя падать духом, гражданин Ножан!

– Да мы и не падаем, – лобастый, похоже, весьма удивился. – Достаточно подсчитать, сколько добровольцев выставили мы, а сколько – буржуазные секции. Кто воюет в Вандее? Кто сейчас штурмует Тулон? Гражданин Карно, вы здесь? Подтвердите!

Шум постепенно стих. То ли у кроликов проснулась совесть, то ли они догадались взглянуть на ряды молчаливых парней с мушкетами, застывших в проходах.

– Да, мы не умеем красиво говорить. Зато считать научились. Давайте посчитаем…

В руках Ножана появился листок бумаги.

– Итак, пять лет назад Париж производил следующее…

Это было уже непонятно, по крайней мере для меня. Структура производства, объемы экспорта, масштабы товарооборота, Льежские ярмарки, поставки в Англию и Голландию… Ножан говорил легко, почти не заглядывая в бумагу, и я понял, что он хорошо подготовился. Странное дело, его слушали. Более того, кое-кто пытался поправлять, подсказывать. В конце концов даже я начал понимать – Сен-Марсо и Сент-Антуан работали на экспорт: мебель, тонкое полотно, дорогие безделушки, даже перчатки для лондонских денди. Теперь война, Франция отрезана блокадой, а Республика, Единая и Неделимая, не спешит с новыми заказами. Рабочие готовы выпускать все, что требуется, но правительство предпочитает платить втридорога за контрабанду и товары из далекой Америки.

– Выходит, мы вам не нужны? – Ножан спрятал бумагу и обвел глазами зал. – Будь здесь гражданин Тюрго, он бы подсказал, какую часть дохода мы приносили бюджету Королевства Французского!

– Это временно! – вновь вскочил длинный. – Поймите, гражданин Ножан, нужно немного потерпеть…

– Да! Да! – подхватили голоса. – Нам всем трудно…

Похоже, так думали все же не все. По залу пронесся смешок. Ножан тоже улыбнулся.

– Сочувствую, граждане! Но вам все же платят по восемнадцать ливров в день. Немного, конечно, но дожить до лучших времен все-таки можно… Знаете, обычно говорят: когда нечего дать, дают свободу. Так вы когда-то и сказали Королю. Но почему вы не хотите дать свободу нам? Вы отправили на гильотину Ле Шапелье, [44] но его закон живехонек…

44

Закон Ле Шапелье запрещал рабочие организации и стачки.