Дезире
Шрифт:
Целый народ пролил кровь, чтобы получить Права человека, а когда он оказался истощенным, получив их, ты попросту встал во главе его.
Не знаю, как я добралась до своей комнаты. Помню только, что я лежала на постели и плакала, зарывшись в подушки.
Прокламации… мы все их знаем. Они занимают всю первую страницу «Монитора». Все те же слова, как когда-то у подножья пирамид, которые он прочитал нам дома за обедом. «Права человека служат основой для твоего распорядка», — сказал ему кто-то. «Не ты их выдумал», — это сказал Жозеф, который
«Нет, ты только эксплуатируешь их, Наполеон, для того чтобы иметь возможность сказать, что ты освобож-
269
даешь народы, в то время как ты их порабощаешь. Чтобы проливать кровь во имя Прав человека!» Кто-то обнял меня.
— Дезире!
— Знаешь ли ты новое дополнение к катехизису, которое должен учить Оскар, — сказала я, всхлипывая.
Жан-Батист прижал меня к себе.
— Я ему запретила, — шептала я. — согласен со мной, Жан-Батист?
— Спасибо. Иначе это пришлось бы сделать мне, — ответил он просто. Он все прижимал меня к себе.
— Жан-Батист, можешь ли ты себе представить, что я могла выйти замуж за этого человека?!
Его смех помог мне рассеять эти мысли.
— Есть вещи, которые я не могу себе представить, девчурка.
Спустя несколько дней Оскар, Жан-Батист и я в волнении ожидали концерт, дирижировать которым должен был этот венский музыкант.
Месье Бетховен мал ростом, коренаст. Его шевелюра в страшном беспорядке. Его лицо кругло, загорело и все покрыто оспинами. У него широкий нос и сонные глаза. Лишь когда с ним заговаривают, его глаза принимают пытливое выражение и он все время смотрит на губы собеседника. Поскольку я знала, что он плохо слышит, я ему почти прокричала, что очень рада видеть его у себя. Жан-Батист хлопнул его по плечу и спросил, какие новости в Вене. Это, конечно, был вопрос, заданный из вежливости, но музыкант ответил очень серьезно:
— Готовятся к войне. Считают, что армии Наполеона нападут на Австрию.
Жан-Батист нахмурил брови и покачал головой. Он не хотел такого точного ответа на свой вопрос. Он сразу же переменил разговор и спросил об игре музыкантов оркестра.
Крестьянин с Дуная ограничился тем, что покачал головой. Жан-Батист повторил свой вопрос громче.
Музыкант поднял густые брови, его глаза загорелись, и он сказал:
— Я хорошо понял вас, господин посол, простите, месье маршал. Теперь ведь вас так называют, не правда ли? Музыканты вашего оркестра играют очень плохо, месье маршал.
— Вы ведь дирижируете свою новую симфонию, правда? — прокричал Жан-Батист.
Бетховен усмехнулся.
— Да. Мне интересно знать, что вы о ней скажете,
господин посол.
— Монсеньор, — крикнул ему в ухо адъютант моего мужа.
— Зовите меня просто м-сье ван Бетховен, я не синьор, — ответил ему наш гость.
— Обращаясь к господину маршалу, нужно говорить «монсеньор», — вновь прокричал обескураженный адъютант.
Мне пришлось прикрыть рот платком, так я смеялась. Наш гость обратил на Жана-Батиста
— Мне трудно ориентироваться в титулах, так как у меня титула нет, да к тому же я глух. Я очень благодарен вам, монсеньор, за то, что вы направили меня к профессору в Геттинген.
— А свою музыку вы слышите? — пропищал кто-то рядом с гостем.
М-сье Бетховен бросил вокруг себя внимательный взгляд. Он услышал звонкий голос ребенка. Оскар теребил его за полу сюртука. Я хотела сказать что-нибудь, чтобы замять этот безжалостный вопрос, но большая лохматая голова уже наклонилась к Оскару.
— Ты что-то спросил, мальчуган?
— Вы можете слышать свою музыку? — промяукал Оскар как можно громче.
М-сье ван Бетховен важно кивнул головой.
— Конечно! И очень ясно. Здесь, — он постучал по груди, — и здесь, — он потер выпуклый лоб. И с широкой усмешкой: — Но музыкантов, которые исполняют мою музыку, я слышу не всегда, и это счастье. Хотя бы этих музыкантов, которых дал мне ваш папа.
После ужина мы прошли в большой бальный зал. Музыканты настраивали свои инструменты и бросали на, нас робкие взгляды.
— Они не привыкли играть симфонии Бетховена, — сказал Жан-Батист. — Балетная музыка гораздо легче.
Перед рядами кресел, приготовленных для слушателей, поставили три кресла, обитых красным шелком и украшенных разными коронами, коронами Ганноверского дома. Жан-Батист и я сели. Оскар сел между нами и почти исчез в огромном кресле. М-сье ван Бетховен ходил между оркестрантами и давал им последние указания по-немецки. Широкими, спокойными жестами он подкреплял свои слова.
— Что он будет дирижировать? — спросила я Жана-Батиста.
В это время м-сье ван Бетховен отвернулся от оркестра и подошел к нам.
— Вначале я хотел посвятить эту симфонию генералу Бернадотту, — сказал он задумчиво. Потом я передумал. Я решил, что будет правильнее посвятить ее императору Франции. Но…
Он сделал паузу, посмотрел перед собой отсутствующим взглядом, казалось, забыл о нас и о публике, потом внезапно очнулся, тряхнул головой и откинул со лба пряди спутанных волос.
— Ну, посмотрим, — пробормотал он. — Можно начинать, генерал?
— Монсеньор, — шипящим голосом сказал адъютант Жана-Батиста, сидевший сзади нас.
Жан-Батист улыбнулся.
— Прошу вас, начинайте, дорогой Бетховен.
Тяжелая фигура неловко взгромоздилась на эстраду.
Нам была видна только его массивная спина. В руке со странно сложенными пальцами, появилась тонкая палочка. Он постучал ею по пюпитру. Настала мертвая тишина. Он широко раскинул руки, поднял их… И концерт начался!..
Я не могу судить, хорошо или плохо играли наши музыканты. Все, что я знаю, это то, что «увалень с Дуная» широкими жестами воодушевил их, и они играли так, как я никогда раньше не слышала. Музыка гремела, как орган, слышались голоса скрипок, которые пели, ликовали и жаловались, соблазняли и обещали.