Дезире
Шрифт:
Я прижала руку ко рту, потому что у меня тряслись губы. Эта музыка не имела ничего общего с Марсельезой, но именно так должна была звучать она, когда с ней шли в бой за Права человека и на защиту границ Франции. Это было одновременно и молитвой, и ликующим кличем!
Я немного наклонилась вперед, чтобы видеть Жана-Батиста. Он сжал губы, его тонкие ноздри вздрагивали, он порывисто дышал, глаза горели.
Правая рука его лежала на ручке кресла, и пальцы впились в подлокотник так крепко, что вены набухли.
Никто
Музыка продолжала греметь. Стены зала исчезли, я чувствовала, что давно лечу, лечу, надеюсь и верю, как когда-то давно, в те давние годы, когда я надеялась и верила, держась за руку моего отца…
Во время короткой паузы между двумя частями симфонии я услышала шуршание бумаги. Только в перерыве Жан-Батист вскрыл конверт и развернул лист. М-сье ван Бетховен оглянулся и вопросительно посмотрел на него. Жан-Батист сделал знак — «продолжайте!»
Месье ван Бетховен поднял палочку, протянул руки и скрипки запели вновь.
Жан-Батист читал. Он поднял глаза всего один раз на секунду. Он слушал эту небесную музыку с выражением тоски в глазах. Потом он взял перо, протянутое адъютантом, и написал несколько слов на бланке приказов. Адъютант тихо вышел с приказом. Также бесшумно другой офицер занял место сзади Жана-Батиста. Он также скоро вышел с исписанным листком, и третий занял его место за креслом, обитым красным шелком.
Этот третий офицер неосторожно звякнул шпорами, и возле рта Жана-Батиста появилась складка раздражения. Он продолжал писать; он сидел, не распрямляясь, немного наклонившись вперед, с горящими глазами, чуть прикрытыми ресницами. Нижнюю губу он закусил. И только в конце, когда эта песня свободы, равенства и братства поднималась еще раз звучными аккордами, он поднимал голову, чтобы слушать. Но он слышал не только музыку. Он слушал, я уверена, он слушал голос в себе, внутри себя. Я не знаю, что этот голос ему говорит, но музыка Бетховена ему аккомпанировала, и на губах Жана-Батиста появилась горькая усмешка.
Раздались аплодисменты. Я сняла перчатки, чтобы хлопать громче. Неловко и застенчиво м-сье ван Бетховен поклонился и показал на музыкантов, которыми он был так недоволен. Они также встали и поклонились. Им захлопали сильнее.
Рядом с Жаном-Батистом было теперь три адъютанта. Их лица были полны внимания, но Жан-Батист встал, протянул руки и помог м-сье Бетховену, этому увальню, человеку ниже себя по положению, спуститься с эстрады, как будто это был самый почетный его гость.
— Спасибо, Бетховен, — сказал он
Рябое лицо музыканта казалось умиротворенным и совсем не усталым. Глубоко посаженные глаза горели живым огнем.
— Помните, генерал, как вы играли мне однажды вечером Марсельезу? Это было в Вене, в посольстве.
— Я играл на пианино одним пальцем, — сказал Жан-Батист, смеясь.
— Тогда я впервые услышал ваш гимн. Гимн свободной страны. — Чтобы встретиться с глазами Жана-Батиста Бетховену приходилось задирать голову. — Я вспомнил об этом вечере, когда писал симфонию. Поэтому я хотел посвятить ее вам, молодому генералу французского народа…
— Я уже не молодой генерал, Бетховен.
Бетховен не ответил. Он смотрел на Жана-Батиста, не отводя взгляда. И Жан-Батист прокричал еще раз:
— Я уже не молодой генерал…
Бетховен не ответил. Я заметила, что три офицера сзади Жана-Батиста переступают с ноги на ногу от нетерпения.
— Тогда пришел другой и пронес клич вашего народа через все границы, — сказал Бетховен веско. — Поэтому я и хотел посвятить ему эту симфонию. Как вы думаете, генерал Бернадотт?
— Монсеньор! — хором поправили его все три адъютанта Жана-Батиста. Жан-Батист сердито махнул рукой.
— Через все границы, Бернадотт, — повторил Бетховен серьезно. Потом он улыбнулся. У него была чистосердечная улыбка, почти детская. — В тот вечер в Вене вы рассказывали мне о Правах человека. Раньше я ничего не знал, я не занимался политикой. И вы играли мне ваш гимн одним пальцем, Бернадотт.
— И вот что вы из него сделали, Бетховен, — взволнованно сказал Жан-Батист.
Настало молчание.
— Монсеньор! — сказал один из адъютантов.
Жан-Батист выпрямился, провел рукой по лицу, как бы желая стереть воспоминания.
— М-сье ван Бетховен, я от всей души благодарю вас за концерт. Желаю вам благополучного путешествия в Геттинген и от всего сердца надеюсь, что профессор вам поможет.
Потом он повернулся к нашим гостям — офицерам гарнизона, их женам и представителям высшего света Ганновера:
— Я должен проститься с вами. Завтра я выступаю с моим войском, — сказал он, раскланиваясь. — Приказ императора. Спокойной ночи, медам и месье.
И он предложил мне руку. Да, мы были счастливы в Ганновере!
Желтый свет свечей боролся с серым рассветом, когда Жан-Батист простился со мной.
— Ты сегодня же уедешь с Оскаром в Париж, — сказал он.
Фернан уже приготовил походное снаряжение Жана-Батиста; расшитый маршальский мундир, заботливо накрытый чехлом, был убран в большой сундук. Серебряные приборы на двенадцать персон, погребец и походная кровать были готовы к походу.
Жан-Батист был одет в простой походный мундир без украшений с генеральскими эполетами.
Я взяла его руку и приложилась к ней щекой.