Диадема для Золушки
Шрифт:
Сам я рос сорванцом, и никакие аристократические манеры не признавал, как бы не бились мать, Соня и няньки. Как самый младший в семействе, я был всеобщим любимцем, и внимание всего нашего большого семейства было приковано ко мне и Алисе, и надо заметить, расслабиться мы никому не давали. Однако Маше все-таки удалось внушить мне, что Алисия – девочка, и я должен защищать и заботиться о ней. Поэтому в школе, если назревал конфликт, первое что я делал – это бежал к младшему сыну Франсуа Луи, и тогда уже мало никому не казалось.
– А сам в драки не лез? – спросила Ульяна.
– Ты что! – Мартин даже рассмеялся, -
– Почему ты приехал в Россию?
– Когда умерла мама, она оставила все мне. Как бы она не любила отца, она не могла не подумать обо мне. Я был еще ребенком, и мама не могла допустить, чтобы я остался ни с чем. Отец очень влюбчивый человек, и мать знала, что у него были постоянные романы на стороне, но всегда закрывала на это глаза, потому что не хотела остаться снова одна. Она побоялась завещать свой фонд ему, для его и моей безопасности. Просто по завещанию, если у меня еще нет наследников, в случае моей безвременной кончины все состояние и имущество переходило во владение нескольких реабилитационных центров онкобольных в разных странах. Каких именно, можно будет узнать только после моей смерти, вскрыв ячейку в каком-то швейцарском банке.
– Видимо она была умной женщиной! – восхищенно проговорила Ульяна.
– Да, она была по своему гениальна, - согласился Мартин, - Но пока я был несовершеннолетним, всем управлял мой отец. А в Москву мы приехали только потому, что там, в Германии было очень тяжело пережить смерть мамы. И потом я решил остаться здесь. Отец остаться не мог, но его брат согласился взять меня к себе. Он был разведен и жил один. Мы подружились и так я осел на родине своего отца. Тут в то время конечно тяжело было, но точно не тяжелее, чем в огромном особняке, почти замке, где все овеяно трауром. При жизни мамы там было всегда как-то светло, тепло и уютно. Всегда многолюдно, куча друзей, родственников, постоянно какие-то праздники, а с ее уходом все это тоже исчезло. Осталась только пустота, холод и серость каждого дня, убивающая жизнь и в нас самих… Это для тринадцатилетнего мальчика перенести было тяжелее, чем экономический кризис в России, тем более что отец постоянно высылал мне деньги.
Мартин замолчал и посмотрел на Ульяну. Она внимательно его слушала в течение всего его рассказа. Их взгляды встретились, и она смущенно опустила ресницы, оттенившие голубые глаза. Тонкими белыми пальцами она поворачивала легкую кружечку на блюдце, слегка позвякивая по ней сияющими ноготками. Она сделала маникюр! Про себя Мартин улыбнулся. Неужели она начинает меняться? Но все тот же толстый серый свитер с высоким воротом, штаны – явно шире, чем она есть, бледное лицо, темные волосы, аккуратно заплетенные в толстую косу, только один маленький завиток выбился из пряди и упал на ухо возле самой щеки, сейчас загоревшейся алым румянцем из-за того, что он – Мартин, так пристально рассматривает ее. Прямой идеально очерченный нос, тонкие темные брови, над которыми
Оценив ее состояние, как заметно уставшее, он взглянул на часы. Они показывали уже четвертый час утра, к тому же чай давно был выпит и бутерброды съедены. Пора было отправляться спать.
– Утомил я тебя? – вздохнул он, предвкушая расставание и холодную постель, и сразу устыдился такой своей мысли.
– Нет, что ты! – возразила Ульяна, но тут же ощутила тяжесть своих век.
– Я покажу тебе комнату.
Они остановились возле двери в ее комнату, как возле подъезда. И как-то так случилось, что ни ей, ни ему не хотелось спать, хотя еще минут пять назад они чуть ли не клевали носом в чашки с чаем, и не хотелось расставаться именно сейчас.
Это при том, что она его целый месяц не подпускала к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки, что не принимала его цветы, не соглашалась идти с ним в кафе. И что произошло сейчас? Что изменилось теперь? Она сама не могла этого понять, но и не хотела, чтобы он уходил. И совсем не хотелось думать, почему возникло такое желание.
И он не ушел. Он просто попробовал. Попробовал остаться с ней еще на немного и, сняв ее очки, посмотрел в глаза, и почему-то они показались ему голубыми, хотя он точно знал, что они карие.
Наверное, это просто сон, и он уже спит, а, как известно, во сне возможно все, даже самые невероятные мечты могут сбыться во сне.
И он попробовал. Попробовал снова ее поцеловать. Но, как и в прошлый раз, ее губы не ответили ему, и он уже почти отчаялся добиться ее взаимности. Но когда он уже отстранился и взглянул на нее, она улыбалась, и глаза ее сияли темным счастливым огоньком.
– И ты не дашь мне пощечину? – спросил Мартин, не веря своим глазам.
– Нет, - прошептала она.
И он снова стал ее целовать в губы, в щеки, в лоб и в нос, и целовал, пока не услышал, что она смеется.
– Что? – спросил он, держа ее голову в своих ладонях.
– Ты не бритый, - она снова усмехнулась и отступила назад в комнату, потянув его за собой, и теперь уже сама поцеловала его.
Она сама. И это значило гораздо больше, чем, если бы она ответила на его же поцелуй.
Он обнял ее и испугался.
Объемы свитера были много больше чем она сама. Она отказалась очень тонкой и хрупкой, и ему было страшно прижимать ее сильнее. Но он не мог долго сдерживать себя. Ему стало мало только лишь ее поцелуев. Ему нужна была она вся, без остатка.
Его руки на ее спине под свитером делали что-то невообразимое. От них исходил разряд энергии мощности, сводившей ее с ума. И не было ни сил, ни желания останавливать все это безумство.
И что самое важное, он больше не чувствовал в ней прежней скованности. Она вела себя с ним абсолютно свободно, как будто это все вполне естественно и нормально, и не было между ними никогда той пропасти до дрожи при одном лишь прикосновении.
Уля стащила с него свитер и ощутила жар его тела еще ближе и сильнее. Она почувствовала под своими пальцами его сильные мускулы и подумала, что этого ей не хватало. И она не смутилась от такой своей мысли, она чувствовала себя настоящей женщиной, и почему-то сейчас это оказалось счастьем.