Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
Шрифт:
Этого непутевого, но необыкновенно обаятельного персонажа следовало бы поместить в предыдущую главу: карты были его пожизненной страстью. Но по нам — ему и в этой самое место.
Колледж Оливер закончил со степенью бакалавра искусств и получил право держать экзамен по любой из четырех «ученых профессий» — богословию, юриспруденции, медицине и музыке. Богословие он отверг сразу же, вызвался идти в правоведы, и родственники собрали ему денег на поездку в Лондон. Но, добравшись до Дублина, простак Оливер просадил подъемные в первом же кабаке и вернулся. Нет, сказал он, пойду на медицинский. Ему опять наскребли, и он убыл в Эдинбург — там готовили лучших медиков эпохи.
Сказано — сделано: сел на корабль, скорешился с какими-то милыми шотландцами, которые оказались чистокровными французами и по переплытию Ла-Манша сдали попутчика кому следует. И незадачливый вояжер две недели просидел на тюремной баланде, пока выясняли шпион он или просто шпана… Опуская целый ряд не менее забавных эпизодов, переходим к истории его путешествий по Европе. Вернее, скитаний. Потому что язык не поворачивается назвать путешествиями пешее блуждание из города в город с котомкой и расчетливо снятыми башмаками за плечьми.
Бакалавр искусств и будущая гордость английской словесности кормился тем, что в попадающихся на пути деревнях играл на флейте, а в городах — точно так же за харч и ночлег — участвовал в научных диспутах. Понабравшись таким образом впечатлений, четыре года спустя прибился к труппе бродячих актеров, с которыми и вернулся в Англию — гол как сокол: ни денег, ни друзей, ни профессии.
Решив взяться за ум, держал экзамен на должность судового врача — провалился с треском, и уже обещанное ему место лекаря в одной из факторий Ост-Индийской компании сделало Оливеру ручкой. Подвизался в аптеку — и оттуда прогнали. Даже учительствовать — казалось бы, чего уж проще-то? — не смог. С отчаяния пошел наниматься в типографию — корректором. И прокатило. Более того, хозяин открыл в нем писательский талант, и Голдсмит подрабатывал стишками для рекламных объявлений, так что Маяковский с окнами РОСТА на данной ниве не первопроходец. И тут Оливер твердо решил изменить свою жизнь. Он поселился у родственников, стал пописывать в газетки и… пытаться экономить.
Экономящий Голдсмит зрелище трагикомическое. Стену его комнатенки украшал самодельный плакат с чем-то вроде программы дальнейшей жизни: «Гляди в оба! Не упускай случая! Теперь деньги — это деньги! Если у тебя есть тысяча фунтов, ты можешь расхаживать, сунув руки в карманы, и говорить, что любой день в году ты стоишь тысячу фунтов. Но попробуй только истратить из ста фунтов хотя бы фартинг, и тогда это уже не будет сто фунтов».
Соорудите и повесьте над своей лежанкой что-нибудь подобное, и мы признаем, что цитата банальна…
Имелись ли у резко помудревшего молодого человека в те дни сто фунтов, неведомо (скорее всего, вряд ли), но именно тогда он и впрямь становится дьявольски бережливым. За ужином отказывается от горячего. Даже чай недослащивает. А тем временем дописывает и, что еще удивительней, вскоре успешно издает «Путника» — поэму о своем европейском анабасисе. И в одночасье превращается в культовую персону, а в некотором роде даже светского льва — этакого нового Дефо или Ричардсона, общества которого теперь ищут первые умы Лондона.
Вот только странный это был светский лев. Вечно нищий (треклятые карты) Голдсмит якшался преимущественно с отребьем (повторяем: карты). Он то дарил туфли — последние, прямо с ноги — случайному бродяге, то отдавал нуждающейся простолюдинке постельное белье, а сам несколько недель
Хозяйка то и дело грозилась выселением за неуплату. Он практически не выходил на улицу — страшился ареста за долги. Заколдованный, в общем, круг… И тут Оливера навещает приятель, а по совместительству видный литератор Сэм Джонсон и спрашивает между делом, не завалялось ли у него какой рукописи для публикации — ну, так, на первое время, концы с концами свести. И Голдсмит отвечает, что да, написал тут один романчик, но тот вряд ли чего стоит. А ты покажи, пристаёт Джонсон. И Оливер показывает… Это был принесший ему мировую славу «Векфилдский священник»…
Не станем утомлять вас перечислением остальных его перлов: он «вряд ли оставил какой-либо род литературы нетронутым и украшал всё, что затрагивал» (из эпитафии того самого Джонсона). Сразу мораль. Сын бедного ирландского священника Оливер Голдсмит, перу которого пели дифирамбы Гете и Вальтер Скотт (да кто только не пел), Голдсмит, чьи пьесы триумфально шли на подмостках Ковент Гардена, к тридцати пяти годам сделался респектабельным джентльменом и одним из самых уважаемых членов лондонского Литературного клуба. А через десять лет проиграл всё нажитое и скончался на сорок шестом году своей удивительно пестрой жизни от нервной горячки. Неумеренное мотовство — неважно, каких сумм: грошовых или завидных — было фамильной чертой всех Голдсмитов…
За несколько месяцев до кончины обанкротившийся поэт предложил владельцу одного из театров купить — оптом и за унизительно мизерную цену — исключительное право на постановку всех его пьес. Тот согласился. Но затребовал в нагрузку право переделывать их на свой вкус. И бог стиля Голдсмит, не позволявший прежде и буквы в строке поменять, сломался и — вспомним Моцарта — подписал бумагу… Голод не тетка. И племянников из числа наших героев бьет не только по брюху, но и по авторскому достоинству — их главному капиталу…
Угла в Вестминстерском аббатстве для него не нашлось. Место захоронения неизвестно по сей день. Правда, в том же Вестминстере стоит памятник одному из славнейших поэтов Англии по имени Оливер Голдсмит…
Мораль после морали: иным гениям деньги достаются не так уж и трудно, но счастья все одно не приносят.
Рискованное уточнение: не иным — большинству…
Едва ли не известнейшим из предпринимателей от писательства был внук лакея и горничной, выбившихся с годами в дворецкого и экономку, Чарльз ДИККЕНС. Литератора успешней (по-другому: богаче) в Англии не было со времен Скотта. Феномен этой машины по изготовлению романов, устраивавших всех — от полуграмотных домохозяек до утонченных ценителей типа Тургенева с Достоевским или Кафки с Фолкнером — не разгадан по сей день.
Раз на просьбу одного из биографов рассказать о детстве маститый уже Диккенс отмахнулся: не желаю касаться столь болезненных воспоминаний. Его детство не было сахаром. Он был сыном непутевого служащего, вынужденного кормить огромную семью (вместе с Чарльзом выжило восемь детей) на сто десять фунтов стерлингов в год. К концу карьеры Джон Диккенс утроил свои доходы, но это ничего не меняло: папаша тратил больше, чем получал, занимал чаще, чем мог расплатиться. Детей много, денег мало. Пришлось сменить приличную квартиру на халупу в Хэмпстэд-Роуд (специально для продвинутого читателя: это что-то вроде лондонского Южного Бутова). Положение пыталась спасти миссис Диккенс: она открыла «учебное заведение», и маленький Чарльз бегал по окрестным улицам с самопальными флаерами. Но идея лишь пшикнула: ученики не пришли.