Диалог с Эвальдом Ильенковым (проблема идеального)
Шрифт:
В 1917 году Ленин — практически в полном одиночестве, ибо не был поддержан собственной партией, — поставил все, что имел, на Ничто: мировую революцию, которая казалась совершенно невозможной и невероятной в сложившейся ситуации для меньшевиков и других демократов. И победил, получив мощное встречное движение самой реальности (позднее Мартов писал о «мировом большевизме», хотя и оценивал его критически). Выход из порочного круга времени и обстоятельств произошел благодаря тому, что позднее Лифшиц назвал «заемом у бесконечности». Опираясь на то, что выходит далеко за пределы реальной политики, — «дух вещей», с одной стороны, а с другой — на опыт предшественников (Марксов анализ подобной же ситуации, данный в 1856 году), Ленин превратил анонимный дух вещей в моральную силу миллионов, в их сознательные
В наши дни все, кому не лень, повторяют меньшевистский тезис о том, что Ленин не учел материального фактора — фактической неготовности России к социалистической революции, неразвитости ее производительных сил. Но вульгарные материалисты не способны понять, что материя наряду с полюсом фактического, контингентного, имеет не менее реальный противоположный полюс, выражающий дух самих вещей, т. е. целое. Возникновение принципиально нового не только в человеческом обществе, но и в природе опирается на второй полюс реального бытия, всегда так или иначе актуализирует целое. Ленин — продолжатель традиций Дидро (на философию которого ориентирует естественную науку И. Пригожий), а меньшевики — представители нигилистического номинализма, этой страшной болезни формализованного знания.
Не всегда, правда, «подпитка» бесконечностью возможна, она требует особых обстоятельств, в которые здесь нет возможности входить. И, что не менее важно, за этот «заем» приходится платить очень высокую цену. Ибо ограниченная истина времени (содержащаяся в позиции меньшевиков) имеет свои права, забвение ее тоже мстит за себя.
Россия была не готова к социализму — и все последующие трагические события доказали это.
Но это один полюс истины. Другой заключался в том, что отсталая страна оказалась центром мировых противоречий, целое мировой истории наиболее рельефно проступило в России. И русский мужик стал выразителем этого целого мировой истории. Причем не только вопреки своей отсталости и нецивилизованности, но в известной степени и благодаря ей. Ибо в этой отсталости было определенное преимущество перед Западом, преимущество более глубокой демократии (избавленной от односторонностей развития демократии на Западе), хотя демократии грубой, легко, увы, превращающейся в свою противоположность — плебейскую уравнительность, от которой уже один шаг до фашизма.
Впрочем, разве жизнь не платит за найденный ею выход — смертью, которой не знает неорганическая природа? Разве не платит человек за обретенную им свободу и творчество? «Трагическим является, в сущности, уже само существование человека, этого авангарда природы, — мыслящей материи, отделившейся от ее элементарной жизни и страдающей в своем промежуточном положении» [20] . Лучше было бы человеку вовсе не рождаться, сказано где — то у Гомера. Но он родился — и создал не только вопреки, но в известной мере и благодаря своей конечности и смертности то, что именуется классикой.
20
Мих. Лифшиц. Собр. соч. в 3–х томах. Т. 1., с. 299–325
Ленин, безусловно, потерпел сокрушительное поражение. К концу XX века в России окончательно, кажется, победил «чумазый», хам. В то же время Ленин оказался прав — история России в XX веке может быть верно понята только как процесс «иного перехода к созданию основных посылок цивилизации, чем во всех основных западноевропейских государствах». Ныне мы, имея за спиной многие уже обретенные основные посылки, стоим перед задачей создания новых. И как почти столетие раньше, решить эту задачу не сможем, если не будем искать выхода из безвыходной мировой ситуации, если не
Мы начали наш разговор с того, что «абсолютная истина» постмодернизма — о трагической вине, стоящей за спиной всех «абсолютов» истории, — не может претендовать на «шекспировскую» трагическую вину. Она виновата обычной, не «метафизической» виной, именно той, какую несут в себе все ложные «идеологии», от крайне левых до крайне правых, включая в себя традиционный западный либерализм и плюрализм. Абсолютной истины в позиции постмодернизма, конечно, нет. Хотя про–326
блема ограничения самой истины, взятия ее под контроль поставлена на повестку дня именно XX веком, и в первую очередь — Октябрьской революцией и ее судьбой. Как дополнить (или ограничить) истину, чтобы свести к минимуму ее возможные трагические последствия? Ибо только тогда, когда истина дополнена такой своей противоположностью, которая поднимает ее до степени полноты, она становится абсолютной.
По мнению Мих. Лифшица, справиться с подобными, действительно новыми, вставшими на повестку дня задачами способен не негативный (общераспространенный — от «советского марксизма» до Франкфуртской школы), а позитивный марксизм. Он — суть, сердце того, что на самом деле говорил Маркс, развитие и осуществление его принадлежит Ленину с выдвинутым главой советского государства девизом: союз со всеми антифутуристами (читайте: антинигилистами). Да, Ленин потерпел поражение, но его поражение было платой за прорыв «порочного круга», за созидание нового мирового состояния, тогда как тотальный нигилизм ведет к углублению кризиса, замыканию в полной безнадежности «ничто».
Логика «позитивного марксизма» не была изложена Лениным в специальном сочинении, но со — держалась в логике его тактики и стратегии. Онто–327
гносеология и «теория тождеств» Мих. Лифшица представляют собой попытку детальной научной обработки этого опыта (а также опыта мировой культуры), выражения его в адекватной логической форме.
«Коперниковский поворот теории отражения»
Подробный анализ текстов Лифшица из его архива должен быть отложен до времени их публикации. Подчеркну лишь несколько моментов философской системы Лифшица, а именно те, которые лежали в основе его диалога с Эвальдом Ильенковым. Но позволю себе начать с маленьких воспоминаний личного характера.
Я решился стать профессиональным «идеологом» под влиянием одной из статей Эвальда Васильевича (шестидесятых годов), ибо она убедила меня, что и у нас, в СССР, философ может быть умным и порядочным человеком. Не скрою, что меня в статье Ильенкова привлекла скрытая, как мне казалось тогда, критика ленинизма. В его рассуждениях о теории познания Спинозы я увидел очень существенную «поправочку» к теории отражения.
Впечатление от первого знакомства с текстами Лифшица, напротив, было двойственным. С одной
стороны — удивление: откуда мог взяться человек, который пишет так, как, наверное, писали бы ожившие Вольтер и Дидро! Это живая классика, в которую нельзя поверить, ибо на нашей выжженной почве такое просто невозможно (потом я узнал, что подобные мысли возникали и у других читателей Мих. Лифшица). С другой стороны, содержание некоторых написанных им страниц (именно содержание, а не литературная форма) казалось тем же самым или почти тем же самым, что и набившие оскомину догмы «единственно правильного учения». Прошло несколько лет, и вот на глаза попалась статья «Либерализм и демократия» (Вопросы философии, 1968, № 1) которая взволновала буквально до слез. Я тут же послал письмо Михаилу Александровичу и через несколько дней получил ответ. С Эвальдом Васильевичем лично познакомился много позже, благодаря посредничеству Лифшица. Помню его оживление и радость, когда он узнал о том, как рабочие на заводе, где я читал лекции, воспринимают диалектику. Совсем иное настроение было у Ильенкова в нашу последнюю встречу незадолго до его трагической гибели. Он давал мне прочесть выделенные им страницы книги Орвелла «1984», которую вывез, кажется, из Австрии. Вот, вот истина, вот то самое — лихорадочно повторял Эвальд Васильевич, и глаза у него при