Диалоги Воспоминания Размышления

Стравинский Игорь Федорович

был хорошим педагогом, и его трактат по контрапункту — одну из лучших книг этого рода — я очень высоко ценил в молодости. Я уважал Танеева как композитора, особенно за некоторые места его оперы «Орестея», и глубоко восхищался им как пианистом. Но со стороны Римского к нему наблюдалась та же враждебность, и с бедным Танеевым в Петербурге обходились очень несправедливо. Я мог бы добавить, что Танеев до некоторой степени внушал нам благоговение по причине, не имеющей отношения к музыке: было широко известно, что он принадлежит к числу близких друзей графини Толстой.

Лядов Витоль

Р. К. Каковы были ваши взаимоотношения с Анатолием Лядовым — в особенности после того, как вы приняли не выполненный им заказ на сочинение «Жар-птицы»?

И.

С. Лядов был прелестным человеком, таким же нежным и очаровательным, как его «Музыкальная табакерка». Мы называли его «кузнец», понятия не имею — почему, так как он был мягким, кротким и вовсе не походил на кузнеца. Небольшого роста, с симпатичным лицом, он имел привычку щуриться и был лысоват. Он всегда носил под мышкой книги — Метерлинка, Э. Т. А. Гофмана, Андерсена: он любил чувствительные, фантастические вещи. Он был композитором «короткого дыхания» и звучания «пианиссимо», и никогда не смог бы написать длинный и шумный балет вроде «Жар-птицы». Когда я принял заказ, он почувствовал скорее облегчение, чем обиду.

Мне нравилась музыка Лядова, особенно «Кикимора», «Баба- Яга» и фортепианные вещи. Он хорошо чувствовал гармонию, и его музыка всегда хорошо инструментована. Возможно, мне до некоторой степени мерещилась «Музыкальная табакерка», когда я сочинял вещь подобного же рода — Вальс из моей Второй сюиты для малого оркестра. Я часто сопровождал Лядова в концерты, но если мы приходили туда не вместе, и ему случалось увидеть меня в зале, он всегда звал меня, чтобы я мог следить с ним вместе по партитуре. Я не знаю, слышал ли он «Жар- птицу» в последующие годы, но уверен, что в этом случае он защищал бы ее. Он был самым прогрессивным среди музыкантов его поколения и покровительствовал моим первым сочинениям. В начале карьеры Скрябина, когда тот еще не получил признания широкой публики, кто-то в присутствии Лядова (и моем) назвал Скрябина чудаком, на что Лядов сказал: «Мне нравятся такие чудаки».

Думая о Лядове, я вспоминаю другого композитора, и поскольку вам не придет в голову спрашивать меня о нем, я упомяну о нем сам. Иосиф Витоль, композитор и педагог — он сотрудничал с Римским-Корсаковым в одном или двух произведениях и был коллегой Лядова в ужасйой музыкальной тюрьме, именуемой Санкт-Петербургской консерваторией, — человек столь же приятный, как Лядов, также во многом помогал мне. Он был веселым, круглолицым, с «круглыми» руками, похожими на кошачьи лапы. Позднее он жил в Риге, и когда я посетил этот город во время концертного турне 1934 г., он принял меня с княжеским радушием и гостеприимством. (II)

Скрябин

Р. К. Каковы были ваши взаимоотношения со Скрябиным в Санкт-Петербурге и позднее, когда им заинтересовался Дягилев? Оказал ли Скрябин какое-нибудь влияние на вас?

И. С. Я не помню моей первой встречи со Скрябиным, но она, вероятно, произошла на дому у Римского-Корсакова, так как мы часто встречались с ним в годы моего учения у Римского. Он же сам был настолько бестактен, а его высокомерное обращение со мной и с другими учениками Римского было столь отвратительно, что я никогда не испытывал желания поддерживать это знакомство. Римскому он тоже не нравился; когда бы в разговорах со мной он ни упоминал о Скрябине, он всегда называл его «этот Нарцисс». Композиторский талант Скрябина Римский тоже ставил не очень высоко: «Но это рубинштейновское» (в то время «Антон Рубинштейн» было нарицательным термином для обозначения гадости).

Как ученик Танеева, Скрябин был подкован в области контрапункта и гармонии лучше большинства русских композиторов — он был гораздо лучше экипирован в этих вопросах, чем, например, Прокофьев, возможно, более ярко одаренный.

Основой для Скрябина служило творчество Листа, что естественно для композитора его поколения. Я ничего не имел против Листа, но мне не нравилась манера Скрябина постоянно дискутировать на тему о направлении Шопен — Лист, противопоставляя его германским традициям. В другом месте я описал, как он был шокирован, когда я выразил свое восхищение Шубертом. Чудесную

фа-минорную фантазию Шуберта для фортепиано в четыре руки Скрябин считал музыкой для барышень. И большинство его музыкальных суждений были не лучше этого. В последний раз я видел его в Ушй, незадолго перед смертью: его отец был русским консулом в Лозанне, а я ездил туда для отметки паспорта. Александр Николаевич только что прибыл туда. Он говорил со мной о Дебюсси и Равеле и о моей собственной музыке.

Он был абсолютно лишен проницательности: «Я могу показать вам, как писать в стиле их французских ужимок. Возьмите мелодическую фигуру из пустых квинт,' смените ее увеличенными б4а аккордами, добавьте башню из терций до получения достаточного диссонанса, затем повторите все это в другом ключе, и вы сможете сочинять настолько под Дебюсси и Равеля, насколько пожелаете». Он ничем не обнаружил свое отношение к моей музыке (в действительности же он пришел в ужас от «Весны священной»; однако я сам виноват, что воспринял это как неожиданность, поскольку знал, что до него «не дошли» ни «Петрушка», ни «Жар-птица»).

Мода на Скрябина началась в Санкт-Петербурге около 1905 г. Я объяснял это больше его феноменальными пианистическими данными, нежели чем-либо новым в его музыке, но, независимо от причины, к нему действительно внезапно возник очень большой интерес, и его провозглашали «новатором», во всяком случае в авангардистских кругах.

Отвечая на ваш вопрос, скажу, что незначительное влияние Скрябина сказалось в пианистическом почерке моих этюдов, опус 7. Человек поддается влиянию со стороны того, что он любит, я же никогда не любил ни одного такта из его напыщенной музыки. Что касается короткой карьеры Скрябина у Дягилева, я знаю только почему она была короткой: с точки зрения Дягилева, Скрябин оказался «анормальным». Дягилев предполагал противное и решил взять его в Париж, говоря мне: «Я покажу Парижу музыку Скрябина». Этот показ, однако, успеха не имел.

Скрябин очень любил книги. Вилье де Лиль Адан, Гюисманс п вся компания «декадентов» сводили его с ума. То было время символизма,' и в России Скрябин и Константин Бальмонт стали его божками. Он был также последователем г-жи Блаватской п сам считался серьезным и видным теософом. Я не понимал этого, так как для моего поколения г-жа Блаватская уже совершенно вышла из моды, но я уважал его убеждения. Скрябин имел высокомерный вид, белокурые волосы и белокурую бородку. Его смерть была трагической и преждевременной, но я иногда спрашивал себя: какого рода музыку мог бы писать такой человек, дожив до 20-х годов? (II)

Чайковский

Р. К. За две недели до смерти Чайковского ваш отец пел в спектакле, посвященном 50-летию «Руслана и Людмилы», и на этом спектакле вы видели Чайковского в фойе. Что вы еще помните о том вечере?

И. С. Это был самый волнующий вечер в моей жизни, вдобавок все получилось совершенно неожиданно, так как у меня вовсе не было надежды пойти на спектакль; одиннадцатилетние дети редко посещали вечерние зрелища. Однако юбилейный спектакль «Руслана» был объявлен народным праздником, и мой отец, наверное, счел этот случай важным для моего воспитания. Непосредственно перёд временем отправления в театр в мою комнату ворвалась Берта, крича: «Скорее, скорее, нас тоже берут с собой». Я быстро оделся и влез в экипаж, где уселся рядом с матерью. Помню, в тот вечер Мариинский театр был роскошно декорирован, все кругом благоухало, и даже сейчас я мог бы найти свое место — в самом деле, моя память откликается на это событие с той же быстротой, с какой металлические опилки притягиваются магнитом. Спектаклю предшествовала торжественная часть; бедный Глинка, своего рода русский Россини, был обетхо- венизирован и превращен в национальный монумент. Я смотрел на сцену в перламутровый бинокль матери. В первом антракте мы вышли из ложи в небольшое фойе позади лож. Там уже прогуливалось несколько человек. Вдруг моя мать сказала: «Игорь, смотри, вон там Чайковский». Я взглянул и увидел седовласого мужчину, широкоплечего и плотного, и этот образ запечатлелся в моей памяти на всю жизнь.