Диалоги Воспоминания Размышления
Шрифт:
Но довольно об этом. Вопреки тому, что я сказал, Симфония эта непрограммна. Композиторы комбинируют ноты. И это все. Как и в какой форме вещи этого мира запечатлелись в их музыке, говорить не им. (IV)
Похождения повесы
Р. К. Как случилось, что вы выбрали «Похождения повесы» как оперный сюжет и У. X. Одена как либреттиста? Какую часть сюжета, сколько действующих лиц, сцен и музыкальных номеров вы задумали и набросали совместно с Оденом? Что вы теперь думаете о стиле и построении этой оперы?
И. С. Картины Хогарта * «Похождения цовесы», увиденные мной в 1947 г. во время случайного посещения Чикагского инсти-? тута искусств, сразу
мысль об опере на английском языке привлекала меня со времени переезда в США. Я выбрал Одена по совету моего близкого друга и соседа, Олдоса Хаксли: все, что я к тому времени знал из работ Одена, был текст к фильму «Ночной поезд». Когда я описал Хаксли тот тип стихотворной оперы, которую мне хотелось написать, он заверил меня, что Оден — это именно тот поэт, с которым я смогу осуществить свое желание. В октябре 1947 г. я написал Одену о своей идее «Похождения повесы». Он ответил мне следующим письмом:
7 Корнелия стрит, Нью-Йорк 14, 12 октября 1947 г.
Дорогой м-р Стравинский!
Большое Вам спасибо за Ваше письмо от 0-го октября, полученное мной сегодня утром.
Как Вы пишете, ужасно досадно находиться в тысячах миль друг от друга, но мы должны сделать все, что можем.
Во-первых, поскольку Вы уже в течение некоторого времени обдумывали сюжет «Похождений повесы», и, во-вторых, дело либреттиста удовлетворять запросы композитора, а не наоборот, я был бы Вам весьма благодарен, если бы вы поделились со мной своими мыслями о персонажах, фабуле и т. д.
Я думаю, что финал с сумасшедшим домом— это будет прекрасно, но в случае, если он будет стоять в центре внимания, хотите ли Вы, чтобы это проходило красной нитью через всю вещь?
Вы говорите о «предварительном сценарии в белых стихах». Хотите ли Вы, чтобы арии и ансамбли и в окончательной форме были написаны белыми стихами, или только как база для поисков окончательной формы, которую они должны принять? Если бы они декламировались, стиль XVIII века потребовал бы, конечно, рифмы, но я знаю, насколько все меняется, когда стихи кладут на мувыку.
У меня есть мысль, может быть и смешная, что между двумя актами мог бы быть хоровой парабазис, [172] как у Аристофана.
Мне не нужно говорить, что возможность работать с Вами — это самая большая честь, какой я удостоился в жизни.
Искренне Ваш Уистан Оден
P. S. Надеюсь, Вы разбираете мой почерк. К несчастью, я не умею печатать.
Затем я пригласил его к себе домой в Калифорнию, где мы могли бы работать вместе. 24-го октября я получил от него следующую телеграмму:
172
Парабаэис — равдел античной комедии, обращение к божеству или порицание пороков. — Ред.
«Большое спасибо за телеграмму и великодушное приглашение. Робко принимаю. Предполагаю выехать из Нью-Йорка десятого ноября, если это удобно для Вас.
Уистан Odtm.
Он приехал ночью с маленьким чемоданчиком и громадной лосиной шкурой — подарком мне от одного аргентинского друга. Моя жена беспокоилась, что наше единственное лишнее ложе, диван в кабинете, окажется для него слишком коротким. Но когда мы увидели на нашем крыльце эту большую белокурую умную ищейку (еще не прошло и часу, однако, как мы убедились в том, что это очень добрая и милая ищейка, притом сверхумная), мы поняли, что еще недостаточно беспокоились на этот счет. Он спал, расположившись туловищем на диване и ногами, покрытыми одеялом, которое придерживалось книгами, на стуле, придвинутом к дивану,
На следующий день, рано утром, подкрепившись кофе и виски, мы принялись за работу над «Похождениями повесы». Начав с героя, героини и злодея и решив, что это будут тенор, сопрано и бас, мы приступили к изобретению ряда сцен, приводящих к финальной сцене в сумасшедшем доме, которая уже была зафиксирована у нас в голове. Мы строго следовали Хо- гарту, пока наш собственный сюжет не начал приобретать другой смысл.
Матушка-гусыня и Безобразная герцогиня были, конечно, вкладом Одена, но общий план и развертывание действия мы разрабатывали совместно, шаг за шагом. Мы старались также согласовывать ход действия с предварительным планом музыкальных кусков, арий, ансамблей и хоров. Оден все время говорил: «Посмотрим теперь… ага, ага, ага… посмотрим… ага, ага…», мои реплики того же рода следовали на русском языке. Через десять дней мы в общих чертах закончили схему сценария, мало отличающуюся от опубликованного либретто.
Оден с каждым днем пленял и очаровывал меня все больше и больше. Когда мы не работали, он объяснял мне стихотворные формы, сочиняя примеры почти со скоростью письма. У мейя еще сохранился образец сестины и несколько небольших стихотворений, нацарапанных им для моей жены; каждый технический вопрос, например по версификации, вызывал у него вспышку страсти; он даже бывал красноречив, развивая подобные темы.
Писание стихов, он, казалось, рассматривал как игру, хотя бы и в магическом кругу. Последний уже был очерчен; делом Одена, как он понимал, было начертать его заново и придерживаться его правил. Все его высказывания об искусстве делались, как говорится, sub specie ludi. [173]
173
под видом игры (лат.).
Я до сих пор помню некоторые вещи, которые он говорил в это свое первое посещение — хотя, к сожалению, не его точные слова. Он всегда пускал в ход небольшие схоластические или пси- хо-аналитические сентенции, вроде: «Ангелы — это чистый интеллект»; «Тристан и Изольда были единственными и нелюбимыми детьми»; у Пеллеаса были «пугающие склонности трихоманиака»; «признаком того, что мужчина потерял силу, служит то, что он перестает заботиться о пунктуальности» (сам Оден жил точно по часам — «Я испытываю голод, лишь когда часы укажут мне, что наступило время еды»); «у женщины таким признаком служит пропадающий интерес к нарядам». Эти сентенции, казалось, тоже были частью игры.
Меня сначала поражали некоторые черты его индивидуальности, казавшиеся мне противоречивыми. Он плывет, твердо управляемый рулем разума и логики, и тут же проповедует смешные, если не сказать суеверные взгляды — например о графологии (у меня есть графологический чертеж с анализом его почерка, память об одном вечере в Венеции), об астрологии, о телепатических свойствах кошек, о черной магии (как это описано в новеллах Чарлза Уильямса), о категориях темперамента (я был «дионисийцем», если случалось, что работал ночью), о предопределении, о Судьбе. Другим противоречием, хотя более кажущимся, нежели действительным, была его показная гражданская добропорядочность. Какой бы строгой ни была его критика общества, он был почти что чересчур добросовестен в выполнении своих повседневных демократических обязанностей. Он даже работал заседателем (помню, как он занимался этим делом в течение двух педель: «не ради торжества справедливости, конечно, — я хорошо понимаю ее суть — но потому, что домашние хозяйки-юристы руководствуются исключительно только чувством мести»). Его по- настоящему и решительно оскорбляло то, что мы не принимали участия в выборах.