Дичь для товарищей по охоте
Шрифт:
Горький же вернулся к дивану и, взбив бархатную подушку, улегся, с наслаждением вытянув ноги.
— Черт знает, как эта роскошь разлагает! — проворчал он и прикрыл глаза…
…Савва вернулся в кабинет минут через двадцать, повторяя сквозь смех: «Просто замечательно! Ну, просто замечательно!»
Горький неохотно спустил ноги с дивана.
— Ну, что за прелесть эти маленькие женщины! — не мог успокоиться Савва, усаживаясь в кресло за письменный стол. — Что, ты думаешь, они повздорили? Мария решила сестре
— Ну, так она же права, — оживился Горький. — В неполные- то двенадцать!
— И тут Люлюта, малышка, — продолжил Савва, с трудом сдерживая смех, — вздумала сестре посоветовать: «Выходи, Маша, не тяни, кому ты через год нужна будешь! Мужчины нынче, сама знаешь какие!» — расхохотался Савва. — Ох… — наконец, смог выговорить он, переведя дух и вытирая ладонью выступившие слезы, — развеселили, право!
— Помирил? — поинтересовался Горький, поднимаясь с дивана и потягиваясь.
— Помирил, — наконец, успокоился Савва и хитро посмотрел на гостя. — А я знаю, Алеша, что тебе сейчас надо. Хочешь — угадаю?
Горький вопросительно поднял брови.
— Попробуй…
— Ты, сейчас бы Алеша, чтобы взбодриться, употребил бы… кофе с коньячком. Так?
Горький удивленно посмотрел на хозяина и кивнул.
— Сейчас принесут, я уже приказал. Когда к нам в Москву переберешься? А то мотаешься, как челнок туда-сюда.
— Да, дела еще не все переделал. Закончу — перееду. К концу года, думаю. На мануфактуру к себе возьмешь?
— Если только летописцем, — рассмеялся Савва.
— Да хоть бы и летописцем, если гонорары хорошие будешь платить. Да, вот к слову, — пригладил он усы, — есть один толковый инженер. Не найдется ли, куда его пристроить?
— Ваш, что ли? Толковый-то этот?
— Наш, наш. Может, на фабрику к себе устроишь? Он из Баку, не московский человек. Очень надо, Савва, — прикрыв рот ладонью, покашлял он.
— Оно, конечно, можно подумать, — с сомнением в голосе сказал Савва. — Если и взаправду толковый. Только что ж, — придвинул он к себе массивные счеты и положил ладонь на костяшки, — я его к себе возьму, — перебросил одну костяшку, — жалованье буду платить, — перебросил вторую, — а он мне революцию устроит? — хитро прищурился и сбросил обе костяшки. — Или приду в один прекрасный день в цеха, а народа-то и нет. Где народ? А народ — Маркса читает… про капитал и прибавочную стоимость… — Савва залился смехом. — Ну, да ладно. Хочешь — познакомимся. Но до встречи ничего не обещаю. Так и скажи.
Горький взял со стула ремешок и подпоясал рубашку.
— Куда ты? Сейчас кофе с коньяком принесут!
— Пора мне. Зинаида твоя меня уже видеть не может. Неловко глаза-то мозолить!
— Напрасно ты это! — отмахнулся Савва, встал с кресла и, обойдя стол,
— Да, ладно… — смутился тот. — Мне твой врач не поможет…
— Что так? — удивленно спросил Савва, отстраняясь.
— Дырка в легком… След отчаянной юношеской любви… К барышне одной… Метил себе в сердце, да вот промахнулся…
— Так вот о чем ты давеча говорил! — сочувственно посмотрел на него Савва. — Юношеский романтизм и впрямь штука опасная… Рад, что промахнулся. Люблю я тебя, Алеша, сам знаешь! Ну, пойдем, провожу, коли собрался…
В вестибюле Горький остановился, залюбовавшись на подсвеченный с обратной стороны витраж, с изображением рыцаря в средневековых доспехах с поднятым забралом.
— Хорош? — поглядывая на гостя, довольно спросил Морозов.
— Хоро-ош! — протянул Горький.
— «Сhevalier sans peur et sans reproche», — задумчиво сказал Савва. — «Рыцарь без страха и упрека».
Горький бросил на Морозова задумчивый взгляд и быстро сбежал по ступеням…
В зал ресторана, вызвав оживление гостей, под звуки скрипки и мелодичные гитарные переборы вплыла праздничная группа цыган в цветастых нарядах.
Савва любил слушать пронзительные цыганские песни, в которых на бродячую таборную тоску, как на серебряную нить, нанизывалось взрывное веселье, когда руки и ноги неудержимо начинали двигаться сами по себе в феерическом круговороте танца. Любил цыганских женщин, распахнуто-закрытых, с темными колдовскими глазами, в которых, как на дне колодца, спрятана вселенская тайна жизни и смерти…
— Как икорка, Савва Тимофеевич? — Официант с напомаженными волосами и тоненькими загнутыми вверх усиками смотрел заискивающе.
— Славная, славная сегодня икра! — опустил Морозов серебряную ложку в хрустальную вазочку, в которой в пламени свечей, горящих на столе, поблескивали крошечные бусинки темно-серых икринок.
— Ступай, что стоишь? Надо будет — позову.
— Слушаюсь, Савва Тимофеевич! — Официант подобострастно поклонился и отошел, остановившись у прохода на кухню и продолжая неотрывно наблюдать за важным гостем.
Справа за столиком раздался визгливый женский смех. Дородный мужчина с лоснящимся лицом, обрамленным окладистой рыжей бородой, перегнувшись через заставленный едой и напитками стол к пышной даме в зазывно декольтированном платье, зычным голосом, явно желая привлечь окружающих в свидетели, заявил:
— А я говорю, что знаю его! Говорю тебе, это — Савва Морозов — миллионер, он к нам в Нижний часто наезжает.
Перехватив взгляд Морозова, он слегка привстал, склонил голову и снова рухнул на стул.