Дичь для товарищей по охоте
Шрифт:
А потом они начали играть и… Алеша перестал говорить, и принялся просто открывать рот… Наверное, чтобы не мешать думать… Потому что Алеша — хороший друг…
…Кто эти люди? Куда его ведут? Он не хочет никуда идти… и не отдаст кий… Они еще не доиграли…
…Как хорошо в кабинете… Лежать на диване, свернувшись калачиком… Можно плакать и никто не слышит… Даже сам себя… Последний раз плакал в детстве, а нянюшка тогда ласково водила теплой рукой по волосам и приговаривала:
„Не плачь, не плачь, Саввушка, я — с
А теперь никого с ним нет… и так трудно дышать… и нестерпимая боль в голове, будто движения раскаленной пилы…
Вжик-вжик… Туда-сюда…
Вжик-вжик… Туда-сюда…
Надо остановить пилу… И он знает как…»
Савва поднялся, запер изнутри дверь кабинета, подошел к столу, взял листок бумаги, обмакнул перо в чернильницу.
«В моей смерти прошу никого не винить», — быстро написал он короткую фразу, отложил перо, промокнул записку, повернул ключ в ящике стола, открыл, пошарил в глубине, достал браунинг. Оружие приятно холодило ладонь. Равнодушно передернул затвор, снял с предохранителя, поднес к голове согнутую в локте руку, положил палец на спусковой крючок…
«Кто — то стучит в дверь, — почувствовал он. — Или услышал? Зачем мешают? Он просто хочет, чтобы перестала болеть голова…»
— Савва Тимофеевич! — откуда-то издалека, будто сквозь толстый слой ваты, прорвался голос. — Скорее! Скорее! Радость-то какая! У вас сын народился! Пожалуйте вниз — к Зинаиде Григорьевне!
«Что?!»
Опустил руку.
«Похоже, слух возвращается», — отрешенно подумал он, пряча браунинг за спину и направляясь к двери. Повернул ключ. Открыл дверь. Увидел сияющее лицо прислуги.
— Савва Тимофеевич! У вас сын народился!
— Что?! — переспросил Савва и поморщился от неприятного и резкого звука собственного голоса. — Что такое?
— У вас сын народился, Савва Тимофеевич! Слышите, Савва Тимофеевич? Сын!
— Сейчас, я сейчас! — пробормотал он, вернулся к столу, сел в кресло, обхватив голову руками, будто пытаясь собрать разлетевшиеся мысли, потом спрятал записку в карман и бросил пистолет в ящик стола…
В колыбели рядом с кроватью измученно-счастливой Зинаиды, смешно морща носик и причмокивая пухлыми губками, лежало маленькое существо с закрытыми глазками. Савва осторожно взял сына на руки. Глаза малыша открылись и посмотрели прямо на него, передавая послание из неведомого мира — того, откуда приходят души.
«И куда они уходят…» — подумал Савва. — «Бог мой! — Он почувствовал, как по телу пробежала крупная дрожь. Этот крошечный человечек, похоже, спас мне жизнь».
Он нежно прижал сына к себе, малыш недовольно засопел и заплакал.
— Не плачь, не плачь, Саввушка, я с тобой…
— Саввушка? — посмотрев на Зинаиду Григорьевну, переспросил доктор, уже складывавший в саквояж инструменты. Та, не сводя глаз с мужа, кивнула головой.
—
— Молчи… — прикрыла ему рот ладонью.
Савва прижался щекой к ее руке.
Малыш перестал плакать.
Доктор тихонько вышел из комнаты.
— Что ты так смотришь на меня? — спросил Савва, не выпуская руки жены.
— Давно не видела, — ласково провела она ладонью по волосам мужа.
— Спасибо тебе, Зина… За сына… И…еще… — он отвернулся и замолчал, уставившись в угол комнаты.
Зинаида вдруг встрепенулась и обеспокоено втянула носом воздух.
— Тебе не кажется, что-то горит?
Савва покачал головой.
— Право же, пахнет паленым! Неужели ты не чувствуешь?
Савва принюхался и ничего не почувствовал. Только воспоминание о… запахе ландыша…
В комнату торопливо зашла обеспокоенная прислуга.
— Горит там что? — встревожено спросила Зинаида.
— Ой, Зинаида Григорьевна, напротив нас пожар случился. Пожарных конок понаехало! Все водой заливают. Я уж все позакрывала, чтоб гарь не нашла.
«Пожар… — подумал Савва. — А при моем рождении — зеркало разбилось…»
— А где Алексей Максимович? — поинтересовался он у прислуги.
— Ушли-с. Сказали, что мешать не хотят, когда в доме такое…
Горький сидел за небольшим столом у окна и пытался сосредоточиться. Мешали посторонние звуки. Вдохновение любит тишину, а от шума бежит, как черт от ладана, прихватив с собой маленьких фиолетовых чертенят, из которых складываются слова на бумаге. За окном послышался отчаянный собачий лай, а затем — жалобный визг. Он поморщился. Лучше б не начинал сегодня. И кабинета отдельного нет, приходится ютиться за столиком.
Тихо приоткрылась дверь. В столовую из спальни заглянула Мария Федоровна, поколебалась немного, а потом подошла сзади и обняла.
— Не сердись, Алеша, знаю, что тебе нельзя мешать, знаю, что плохо, что я негодная эгоистка, но вдруг так захотелось обнять тебя, — прижалась она щекой к уху Горького. — Все никак не могу поверить, что мы вместе. И, право же, Алеша, не сон ли это?
— Нет, Марусенька, не сон, — с облегчением отложил он ручку с золотым пером — подарок Саввы. — Хотя, говоря по правде, как раз сон бы тебе сейчас пригодился. Под глазами — круги…
— Фу, Алеша, как дурно ты воспитан! Кто же говорит женщине, что она плохо выглядит? — дернула Мария Федоровна его за мочку уха. — Нельзя такое говорить, даже если женщина и взаправду плохо выглядит.
— Дурно воспитан, говоришь? — Он поднялся из-за стола, обхватил и крепко прижал Марию Федоровну к себе, лишая возможности сделать хоть малейшее движение. — Ах, как дурно воспитан! — со смехом начал целовать ее.
Неожиданный стук в дверь заставил их насторожиться.