Диктиона и планета баларов
Шрифт:
— Только обещай, что не будешь нырять, — жалобно попросила я. — Мне так страшно, когда ты долго остаёшься под водой. Я всё время боюсь, что ты утонешь.
— Это невозможно, — тихо рассмеялся он. — Но завтра я не буду нырять.
— Не забудь, что ты обещал. А что будет дальше, когда солнце нагреет валуны под ивой?
— Мы выберемся на них из холодной воды и будем завтракать.
— А потом?
Он хитро улыбнулся.
— Ну… Там будет много интересного.
— Нет, ты скажи! — настаивала я.
— Возможно, мы с тобой будем бродить по горам.
— Ещё!
— Спустимся в ложбины,
— Ещё!
— Будем сидеть у водопада, глядя на его серебрящийся поток.
— Еще!
— Соберём целые охапки душистых цветов, чтоб ты украсила ими дом.
— Еще!
— Всё, что ты захочешь, ангел мой! — рассмеялся он, целуя меня в щёку.
— Ангел мой, — шепотом повторила я, — как мне хорошо с тобой, муж мой. Если б ты знал, какое солнце ты зажигаешь в моей душе каждым своим поцелуем, каждым прикосновением, каждым словом. Я признаюсь тебе… Только ты не смейся, ладно?
Я заглянула ему в глаза, и он торжественно произнёс:
— Клянусь, что не стану смеяться.
— Так вот, я признаюсь тебе, что часто по ночам, когда ты спишь, я смотрю на тебя и молюсь, чтоб боги дали нам прожить вместе долго-долго и отняли у нас жизнь в один день, в один час, один миг.
Он не стал смеяться. Его улыбка стала грустной, и он ещё сильнее прижал меня к себе.
— Я присоединяю свою молитву к твоей, милая моя, может быть, так боги лучше расслышат нас.
— О чём ты грустишь? — спросила я, чувствуя, что слёзы наворачиваются на мои глаза.
— Я воин, дитя моё, а у воинов редко бывает долгий век.
— Но послушай, — зашептала я, словно боясь, что кто-то подслушает и опровергнет мои слова. — Послушай, ты живешь на Перевале и охраняешь долину от злых духов Ледяных степей. Но когда они последний раз нападали?
— Лет двести назад.
— Но, может, и наша жизнь пройдёт, пока они соберутся вновь?
Он посмотрел на меня и усмехнулся:
— Может быть.
Я успокоилась и, обняв его, прижалась лицом к его кожаной куртке, запах которой так нравился мне.
— Послушай, — снова зашептала я, но уже не испуганно, а немного смущённо. — Ты говоришь, что они могут прийти только ночью. Вот я и думаю, вдруг так случится, что они придут тогда, когда мы… — я замолчала, подбирая слова, но это и не потребовалось.
Торрас рассмеялся.
— Не бойся, девочка. Они не помешают нам в такой важный момент, — но потом он стал серьёзнее. — Я буду точно знать, когда они придут. Я почувствую это заранее и буду готов встретить их, — он внимательно посмотрел мне в глаза. — И ты тоже почувствуешь их.
— Я? Но ведь я не воин!
— Как знать… Воин — это не только сильные руки и острый меч. Воин — это душа, готовая слиться с бурей. И если ты можешь слышать рокот далёкого моря, то и поступь врага ты услышишь вовремя.
II
Почему я вспомнила тот вечер, стоя со скрещёнными на груди руками перед очагом? В эту ночь не было грозы, даже ветер утих, опустившись на подушки тумана, затопившего лес. Может быть, из-за того, что тогда он впервые упомянул о странном чувстве присутствия врага? А, может, я просто тосковала по Кристофу, и мне вспомнился счастливый вечер, который был так далёк от роковой ночи, принесшей ужас иной грозы, когда
Я стояла, глядя на яркие языки пламени, пожиравшего хворост, заботливо собранный Тахо. Сам щенок сидел у моих ног и тоже неотрывно смотрел в огонь. Его умная мордочка была серьёзной и даже немного трагической. О чём он думал? Он не сказал мне об этом. Просто посидев, он улегся на подстилку и закрыл кулачком нос. Он уснул, а я вдруг почувствовала странную тягу изменить свой костюм. Это показалось мне не к месту и не ко времени, да и перемены требовались такие, что в здравом рассудке я б раньше и не додумалась до них. Но сейчас я быстро подошла к ложу, стянула комбинезон и, вытащив из ножен десантный нож, решительно отрезала рукава и штанины, превратив «хамелеон» в странное сочетание шорт и безрукавки. Из низа штанин я скроила голенища и удлинила свои лёгкие сапожки до колен, перетянув их сверху ремешком. Последним штрихом оказалась накидка, которую я соорудила из конской попоны. Надев всё это, я вдруг почувствовала, что время пришло. Это был не просто экстравагантный костюм амазонки, это было что-то похожее на одежду гараберов — воинов-мужчин бергарской цивилизации, более того, это был стиль эрлоров, народа из которого вышла последняя из бергар Лорна. Я распустила волосы и взбила их резким движением. Потом достала меч и осмотрела старинный эфес. Кристаллы истины, носящие имена звёзд Семисвечника и синий сапфир из эфеса Экскалибура, тревожно поблескивали. Он придёт этой ночью. Я это знала.
Он пришёл. Я сквозь сон почувствовала, как что-то втискивается в спокойный мир Диктионы, что-то агрессивное и недоброе. Я проснулась и прислушалась к своим ощущениям, чтоб попытаться понять, с кем мне придётся иметь дело. Эта вторгшаяся сила была внушительной, но в ней улавливался какой-то диссонанс. Не было цельности, твёрдости, вызова. Что-то дрожало внутри, как плохо прибитая доска, хлопало, как оборвавшийся парус. Он был слаб, но слабость этих Детей Зла выливается в подлость, а подлость страшна своей беспринципностью. Его рано было зачислять в несерьёзные противники. Время покажет, чего стоит этот ночной визитёр, явившийся на Диктиону, находящуюся под моей защитой.
Утром Тахо проснулся и серьёзно взглянул на меня своими синими, немного мутными со сна глазами.
— Мне всю ночь снилась чукса, — сообщил он. — Такая отвратительная, тощая, с шевелящимися усами.
— Да, он прилетел ночью, — подтвердила я.
Тахо внимательно смотрел на мой костюм.
— Ты похожа на Супердевушку из комиксов.
— Спасибо, — поблагодарила я. — Мне нужно уехать. Ты останешься здесь и будешь меня ждать…
— Если ты поехала убивать чуксу, то я с тобой!
— Нет. Я не собираюсь даже встречаться с ним. Мне нужно повидать друзей короля.
— Но король нас сослал! Если он узнает…
— С этой ночи всё изменилось, Тахо, — произнесла я и прицепила эфес Налоранта на пояс. — Теперь мы не гости, и это не гостеприимный кров. Теперь Диктиона — арена борьбы, где главными действующими лицами являемся я и он. Это жестокое для местного населения правило, но Мирозданию, обычно, нет дела до мнения нескольких тысяч людей.
— Но меня ты не берёшь?