Дилетант

Левитина Наталия Станиславовна

Но Суворин стремительно пролетел мимо и даже не повернул головы в сторону Маши. Мужчины обычно так не делали. Маша удивленно открыла рот и посмотрела вслед главе города.

— Я предупреждала, он занят, — с торжеством сказала секретарша. — Ему не до всяких там газетных писак.

— Вы очень любезны, — заметила Маша.

— А вы думаете, что если вы пресса — то и все двери открыты? Да время сейчас другое. Вас, журналистов, развелось как тараканов в коммуналке. Пруд пруди. На всех и рабочего дня не хватит.

— Я понимаю, почему вы такая озлобленная, —

ласково и мило сказала Маша. — С такой рожей, конечно, трудно сохранять добродушие. Вы не отметите мне командировочное удостоверение? Печать поставите?

Секретарша задохнулась и лихорадочно завращала глазами.

— Ясно. Не поставите, — поняла Маша. — Вы валерьянку-то пейте, дамочка. А то глаза потеряете. Упадут на бюст. Ах, да у вас и бюста, впрочем, нет.

Что случилось дальше с бедной секретаршей, Маша не узнала, она быстро вымелась из приемной и звонко зацокала шпильками вниз по лестнице.

— Валерий Александрович, Валерий Александрович! — дико заорала она на улице, увидев мэра у служебной «Волги».

Хмурый Суворин удивленно обернулся и придержал дверцу автомобиля.

— Валерий Александрович, здравствуйте! — завопила Мария, едва не бросаясь на грудь мэра. — Вы меня не заметили?

— А мы знакомы?

— Я Маша Майская. Читаете «М-Репортер»?

— Иногда читаю.

— Я приехала из Москвы, чтобы написать о ваших выборах!

— А… — вспомнил Суворин. И вымученно улыбнулся. — Припоминаю. Фельк что-то говорил о вас. Маша, дорогая, у меня сейчас совершенно нет времени. Мне надо ехать.

— Возьмите меня с собой! — предложила Маша. — Нет.

Суворин ехал к Игорю Шведову, чтобы вместе с ним полноценно предаться горю. Игорю звонили, но никаких требований не выдвинули, кроме расплывчатого пожелания не сильно суетиться в преддверии выборов. И присутствие глазастой столичной журналистки было совсем некстати.

— Вот моя карточка, Маша. Позвоните, я назначу время. Встретимся.

«Волга» сорвалась с места. Валерий Александрович бросил на журналистку прощальный взгляд сквозь открытое окно. Она стояла на тротуаре такая беспечная, такая веселая и лучезарная в своем ярком платьишке — совсем из другого мира. И не подозревала, какая тьма сейчас окутывает душу Суворина.

Вадим не переставал себя удивлять. Он прислушивался к своему голосу и не понимал, откуда в нем взялись эти идиотские интонации.

— Давай, давай посмотрим, что нам дядя принес, — сюсюкал он, как кретин, откупоривая баночку с яблочным пюре и показывая ее Валере. — Ох и вкуснотища, наверное! Хочешь, да?

У Валерки обильно потекли слюни. Он не сводил с баночки глаз и шамкал розовыми влажными губками. В глазах светились преданность и любовь к кормильцу.

— Ну-ка, ну-ка! Одна ложечка…

Валерка уверенно заглотнул пюре — без сомнения, он уже был с ним знаком — и чавкает.

— Нравится, — удовлетворенно заметил Вадим. — Ты мой толстячок!

Сам того не подозревая, он использовал для обозначения Валерки то же выражение, каким пользовались его мама и папа.

— Ты мой толстячок!

Толстячок, надо

заметить, был в последнее время идеален. Наверное, чувствовал, что он не дома. После памятного концерта в первые, сутки знакомства, когда Вадим едва не оглох и был на грани помешательства, подобные истерики больше не случались. Валерка уничтожал молочную смесь, мылся под краном, спал на балконе, беспрепятственно ползал по грязному полу и облизывал все, что попадалось на пути (Никитишну хватил бы удар), играл с немытыми банками и был вполне доволен жизнью. Иногда он начинал вякать и тянуть ласты в сторону няньки, и тогда Вадим брал его на руки. Ребенок крепко цеплялся за шею киллера, и тот ощущал в груди незнакомое приятное чувство. К тому же младенец был удивительно хорош собой — стопроцентный киношный малютка.

Последняя ложка, вероятно, не пошла впрок. Валерка громко и радостно сказал «Бу!», и остатки яблочного пюре обрели покой на физиономии Вадима.

— Подлец! — возмутился он, утираясь полотенцем. — Слушай, сколько же нам еще тут сидеть?

Вадим вытер полотенцем и ребенка, поднял Валеру на руки и отправился на балкон. Они стояли и смотрели вниз, обдуваемые восхитительным вечерним ветерком. С детской площадки доносились жизнерадостные вопли, солнце пряталось за китайскую стену одинаковых шестнадцатиэтажек.

— Здрасьте, можно Леонида Артуровича?

Маша рассматривала свои ногти и слушала однообразную музыку в телефонной трубке. Ее не соединяли минут пять.

— Хэлло! С вами говорит Маша Майская! — объявила в конце концов она.

— Здравствуйте, Маша! — обрадованно ответил Леонид Артурович. — Откуда звоните? Из гостиницы? Из какой? Как устроились?

— Я не из гостиницы. — Маша вытянула ноги на кровати, застеленной старым покрывалом. — Я из квартиры. У подруги остановилась.

— У подруги? Не знал, что у вас есть подруга в Шлимовске.

— Ах, дорогой Леонид Артурович, вы и не осознаете всю глубину своего незнания, когда дело касается моей персоны.

— Готов ликвидировать пробел. Давайте будем вас изучать, — весело предложил Фельк.

— В плане физиономии?

— Нет, психологии.

— Это скучнее. В моей психологии один только подвальный этаж, сознательность отсутствует полностью, сплошные дебри подсознания. Но как вам угодно, мой дорогой Зигмунд. Где? Когда?

— Сегодня же. В ресторане «Чемпион».

— «Чемпион»? — удивилась Маша. — Любимое место спортсменов, что ли? Будем жрать оладьи с протеином?

— Отнюдь, — засмеялся Леонид Артурович. — Просто рестораном владеет бывший чемпион страны по каратэ. Как насчет суфле из осьминога?

— Обожаю осьминогов. Ах, если бы мужчины имели такое же количество конечностей, представляете, во сколько бы раз возросло качество секса?

— Надо же, Мария, я заезжал в «Чемпион» и ел осьминоговое суфле бессчетное число раз, но подобная мысль никогда не приходила мне в голову. Вы такая…

— Развратная? Озабоченная? Пошлая? — спросила Маша.

— …Неординарно мыслящая, — отрезал Фельк. — Конечно, метафоры — ваш хлеб.