Динка (ил. А.Ермолаева)
Шрифт:
— Роскошный подарок! Как это тебе пришло в голову?
— А как что вам с Сашей пришло и голову передарить мне на свадьбу мои же подарок? — хохотал брат.
— Да у нас ни было ни копейки денег! И вдруг ты женишься! Мы ведь твою жену не знали тогда… Ну, думаем, надо что-то хорошее дарить, а то еще обидится…
— Так хоть бы меня предупредили! Хорошо, что я сразу понял, в чем дело!
— Ну, довольно смеяться! Значит, у тебя этот трехсвадебный сервиз! А у нас что с Мариной? — озабоченно сказала Катя.
— Я завтра достану еще денег. Вы подарите ей подвенечное платье!
На другой день Катя выехала в город, и обе сестры вернулись вместе, нагруженные покупками.
Сунув свой нос в ворох материй, Динка моментально помчалась в кухню и притащила оттуда Лину.
— Иди, иди! — толкая ее, кричала она. — Мама и Катя тебе всего навезли! Приданое шить будут!
— Батюшки! — всплеснула руками Лина, увидев на столе горы полотна. Неужто и взаправду меня замуж отдаете? — И, припав к плечу Марины, горько запричитала: — Да куда ж я пойду от вас? Как жить буду? Разорвется мое сердце от тоски…
Шитье приданого расстроило Лину. Махнув рукой и надвинув на глаза платок, она ушла к себе и больше не появлялась.
Поздно вечером Марина сама пошла к ней в кухню. До полуночи сидели они вдвоем, вспоминая то далекое счастливое время, когда в первый раз пришла на элеватор Лина в длинном деревенском сарафане, с толстой русой косой.
— Как жить буду? Оторвется листочек от родимой ветки… Покидаю я тебя, моя милушка бесталанная, покидаю и дитятко мое выхоженное… — плакала Лина. И, плача, просила за Динку: — Хуш не ругайте вы ее тута… Ведь и утешить-то без меня некому… Все, бывало, она к Лине своей бежит… Не найти мне теперь вовек спокоя…
— Не плачь, Линочка! Мы всегда будем видеться. Ведь в одном городе живем. А вернется Саша, устроится где-нибудь на место и возьмет к себе Малайку. Будем опять все вместе жить, — успокаивала Марина.
А на террасе с самого утра стучала швейная машинка — Катя шила приданое. Расстроенная и молчаливая Лина ходила по комнатам, собирала детское белье, снимала чехлы, занавески, стирала, штопала, скребла и мыла…
— Вот гляди, Катя, где продукта будет… Да не завози кастрюль-то… Не ставь на шибкий огонь… Кто из вас обедать-то готовить будет… — убитым голосом говорила она.
Марина часто шепталась с Олегом и, задерживаясь в городе, привозила разные свертки… Детям казалось, что наступает какой-то большой праздник, и они с интересом наблюдали эту предпраздничную возню. Приезжал Малайка, торопил со сборами, рассказывал, что он уже выкрестился в русского Ивана и что венчаться они теперь с Линой будут в русской церкви.
Лина слушала, кивала головой, а один раз тихо спросила:
— А ты думаешь ли, Малай Иваныч, каково мне с моей семьей расставаться?
Малайка растерялся, заморгал ресницами:
— Зачим расставаться? Ходить будем, ездить будем… — И, увидев грустные глаза Лины, жалобно запросил: — Лина! Золотой мой, хороший! Что скажешь, все сделаю! На руках таскать буду! Скажешь: ныряй, Малайка, Волгу, — сичас ныряем! Скажешь: вылезай, — вылезаем!
— Чего тебе нырять от меня, Малай Иваныч! Я девица скромная. К мужу буду уважительная. Чего не
Глава тридцать девятая
ТЯЖКОЕ ОДИНОЧЕСТВО
После страшного рассказа Васи Динке стало боязно гулять одной, и до приезда Леньки из города она сидела дома. Слоняясь без дела по саду или забившись в свою комнату, девочка погружалась вдруг в мрачное раздумье.
«Все стало другое… — думала она, — все, все… И мама стала какая-то другая, и Катя, и Алина… и Мышка… и Никич… и Лина… Даже листья на деревьях стали другие, словно кто-то подкрасил их по краям желтыми и красными ободочками… Но в саду это может быть от близкой осени, а что же случилось с людьми?»
Динка чувствовала приливы глубокой тоски в сердце и шла искать Мышку. Давно уже они не оставались вдвоем, не смеялись вместе, не шептались в уголках, не говорили друг другу сердитых или нежных слов. Что же так изменилось в их жизни?
Динка вдруг вспоминает пристань и прощание с Марьяшкой… Бедная Марьяшка… Как жалела ее, как плакала тогда Динка… Слезы вырывались из ее груди вместе с сердцем… А потом Марьяшка выздоровела, и мать увезла ее в деревню, А те слезы остались навсегда. Потому и жизнь так изменилась, и не смеются они теперь с Мышкой. Как смеятся, если люди не жалеют друг друга. Увела Нюра Марьяшку и даже попрощаться не дала. Конечно, кто они ЕЙ? Чужие, С родными так не поступают… Вот и Малайка хочет увести Лину… И никто даже не удивляется этому… А ведь Лина всю жизнь была ихняя. Сколько помнит себя Динка, столько помнит и Лину… При чем же тут Малайка? Конечно, он очень хороший… Но разве Динка променяла бы когда-нибудь Лину даже на самого лучшего человека?
— Ни-ког-да! — громко отвечает себе Динка. И оттого, что Лина все-таки меняет ее на Малайку, девочка чувствует себя такой беззащитной перед людской несправедливостью, что хочется ей уйти куда-нибудь далеко-далеко в широкое поле, превратиться в белую березку… и стоять там день и ночь одной-одинешенькой… Будет ветер ее трепать, и дожди на нее прольются, а однажды в черную-черную ночь люди вспомнят о ней и скажут:
«Не березка ли это белеет в темноте, не она ли стоит одна-одинешенька среди голого поля?»
— Ну его! Ну его! — вдруг пугается Динка. — Не пойду я на это поле, зачем мне оно, я с Ленькой буду… При Леньке меня и хозяин не тронет, а так мало ли что может случиться…
Фантазия Динки снова разыгрывается… Девочка представляет себе, как подходит к их забору страшный бородатый человек, еще не совсем убитый, но весь в крови…
«Где она? — грозным шепотом говорит он и закидывает за забор одну ногу, потом другую. — Где та девчонка, что висела на моей бороде, а… а?..»
Динка машет рукой, вскакивает, хочет бежать. Она понимает, что все это она придумала сама, но от страшных мыслей никак нельзя избавиться. Они приходят и днем и ночью. Если бы случилось что-нибудь такое, что бы сразу отшибло эти мысли… Может, считать до двадцати? Или найти какую-нибудь приставучую скороговорку, вроде: «Карл у Клары украл кораллы… Карл у Клары украл кораллы…»