Динка (ил. А.Ермолаева)
Шрифт:
— Ты куда? К Степану? — не отвечая на приветствие, живо спросил старик и поманил его пальцем, — Нету Степана… Полиция обыск у него сделала и увела.
— Совсем увели? — с замирающим сердцем спросил Ленька.
— Ну, как это узнаешь? При обыске ничего не нашли. Везде искали… Даже печку разворотили, а не нашли. Я нарочно вышел, как его вели. Думаю — может, сказать чего-нибудь человеку надо. И верно. Он еще с лестницы мне крикнул: «Скажи, говорит, Матвеич, что не по праву меня арестуют. Ничего у меня не нашли!» Так сам и сказал… — охотно рассказывал
Ленька постоял около лестницы, держась за перила. Вспомнил осиротевшую Степанову кошку, вынул три копейки.
— Дедушка, там кошка Степана… заголодает теперь… Нате вот… Покормите ее, а я еще принесу денег как-нибудь…
— Прячь, прячь… Без тебя покормлю… — заверил сапожник и, суетливо вытирая руки о передник, вылез на двор. — Где она там?.. Кис, кис, кис!.. Ишь, бродит, хозяина кричит… Животная и та от полиции страдает…
Ленька вышел на улицу, чувствуя горькую опустошенность в сердце.
Второй раз в жизни терял он близкого человека. Но теперь уже Ленька не был девятилетним мальчиком, со слезами бродившим под стенами тюрьмы. Нет! Новый Ленька был старше; cуровый опыт жизни высушил его слезы вместе с горьким чувством потери другаподнял в его сердце бурю ненависти. И эта ненависть требовала действия.
Запахнув свой пиджак, Ленька зашагал к пристани. По дороге он купил на свои десять копеек пухлых румяных бубликов и, бережно рассовав их по карманам, поехал домой.
Глава сорок вторая
ЛЮБОВЬ И ДОЛГ
Ленька подошел к Динкиному забору, когда уже начало смеркаться. Динка ждала… Мальчик еще издали увидел в зеленых пролетах забора ее светлое платье и помахал ей рукой. Чувствуя себя виноватым, что опять явился так поздно, он с тревогой и нежностью глядел на свою подружку; ему хотелось развеселить ее, сказать ей ласковые, утешительные слова, но сам он после пережитых волнений, поездок на пароходе и беготни по городу был душевно и физически разбит. И Динка, чувствуя это, не откликалась на слова и улыбки.
— Макака, миленькая! — прижав к щели серое от пыли лицо, тоскливо говорил Ленька. — Скучно тебе одной… Но вот погоди, я еще только раза три съезжу в город, а тогда все дни с тобой буду. Гулять будем, чай пить… Я и завтра пораньше вернусь, ладно?
— Ладно, — кивала головой Динка и молча, без улыбки глядела на него из щели, держась обеими руками за доски и напоминая маленького грустного зверька, посаженного за решетку.
— Макака, что ты такая? — спрашивал Ленька, и сердце его сжималось от жалости. В этой робкой, молчаливой девочке, покорно кивающей головой в ответ на его утешение, не было и тени прежней капризной, озорной, безудержно веселой и требовательной к нему Макаки, и Ленька с нарастающей тоской вглядывался в ее некрасивое, словно застывшее в одном выражении, такое незнакомое, но дорогое ему лицо, повторяя с горечью и тревогой: — Макака!.. Улыбнись хоть… засмейся… Подменили тебя, что ли?
— Нет, не подменили
— А что ж там у вас? Случилось что? — цепляясь за эту надежду, спросил Ленька.
— Нет, не случилось, а просто так как-то… Все стали отдельные. Я тоже отдельная, — серьезно ответила. Динка и, словно испугавшись наступающих сумерек, заторопилась: — Я пойду, Лень…
— Погоди… Не думай ты ни о чем… Завтра я рано приеду, тогда пойдем на утес, все расскажешь… Ладно?
Динка опять равнодушно кивнула головой и пошла.
— Макака! — окликнул ее на полдороге Ленька. — Вынеси мне нитки. Нитки… — прижав к щели лицо и вытянув губы, раздельно повторил он.
— Сейчас? — спросила девочка.
— Сейчас, сейчас! Я подожду тут, — закивал ей Ленька.
Динка ушла, потом вернулась и принесла катушку белых ниток:
— Я из приданого взяла… Отмотай себе на палочку, а то Катя искать будет.
Ленька отмотал ниток и отдал катушку:
— Положи где взяла, а то ругать тебя будут.
— Нет, — сказала Динка, пряча катушку в карман. — Меня давно никто не ругает. Всем некогда.
Ленька вернулся на утес поздно. Огня в своей пещере он никогда не зажигал, а в темноте делать было нечего. Сунув руку под камень, он ощупал заветные Степановы бумажки и, втянув на утес доску, лег.
«Для начала хоть десять штук возьму. А остальные тут спрячу… Аккуратней надо, чтоб ни одна бумажка зря не пропала. Люди за них головой рисковали… И, вспомнив Степана, он мысленно пообещал: — Все сделаю, как надо… Только я, Степан, в бублики вложу и ниткой для верности обмотаю… По своему способу…»
Ночь была короткой. Рассвет застал Леньку уже за работой, а первый пароход отвез его в город. На базаре было еще пустынно. Хлопали железные болты на дверях лавок, открывались рундуки, шли с корзинами торговки… На пристань съезжались возы. Половой в сером холщовом фартуке подметал крыльцо столовой. Рабочие шли завтракать.
Глава сорок третья
ПРЕДСВАДЕБНАЯ КУТЕРЬМА
Волнение началось с утра. День был воскресный и почему-то напоминал праздник пасхи. Всю ночь Лина пекла пироги, Марина и Катя убирали комнаты, гладили, помогали Лине, Утром явился Олег, нагруженный покупками, среди которых выделялся большой длинный ящик — сервиз.
Узнав от Кости, который теперь почти всегда ночевал в любезно предоставленном ему маленьком флигеле, о предстоящем событии, Крачковская немедленно напросилась в гости.
В углу террасы был установлен небольшой столик, заваленный подарками. Самый богатый подарок был от Олега. Крачковская подарила молодоженам еще один сервиз, на этот раз столовый. Отдельные скромные знаки любви и внимания были от Марины, Кати и от детей. Динка, с помощью Никича, закончила свой сундучок и все время ревниво следила, чтобы он стоял на самом видном месте.