Диомед, сын Тидея
Шрифт:
– Мечтаешь?
Покачал рыжей башкой, вздохнул.
– Вспоминаю, Диомед. Мечтать... рано еще мечтать.
– Рано...
Капала вода в невидимой клепсидре, незаметно, еле слышно. Кап... кап... кап...
– А я ведь себе дом построил. Перед самой войной. Сам построил – взял топор, пилу взял... Здорово там! Особенно ночью – море шумит, цикады...
Хотел я с Одиссеем о деле поговорить, о том, что все устали – смертельно, непоправимо, что за четыре дня от войска останется одна Авлида... Хотел, но промолчал. Уж больно хорошо
Кто мы с ним сейчас? Друзья? Союзники? Бывшие враги? Кто скажет?
– У каждого человека есть свой Номос, Тидид. У кого большой, у кого – совсем маленький. Агамемнону-дураку целое Царство Великое понадобилось. А зачем?
Болью отозвалось сердце. И я бы тоже так хотел: море, цикады, Амикла рядом...
– А если нет дома, Лаэртид? А если его негде построить?
Открыл глаза, поглядел изумленно.
– То есть как негде? Это только в Аиде дом не построишь.
В Аиде – нет. А на поле Армагеддона?
– А мне, знаешь, Диомед, сон приснился, странный такой. Будто домой вернулся, а никто меня не замечает. Мама по хозяйству хлопочет, Пенелопа сыну волосы расчесывает... Он ведь рыжий, рыжее, чем я! А меня никто не видит. Зову – не слышат. И папы нигде нет... Может, в море ушел? Ничего! Скоро уже, скоро...
Понял я – бесполезно с рыжим говорить. И о деле, и о жизни. Счастлив Одиссей Лаэртид! Травка, солнышко, над самым ухом Ника-Победа крыльями шелестит, а до Итаки плыть всего неделю. И я бы с ним рядом посидел, повспоминал за компанию. Если бы не капельки – совсем рядом, совсем близко.
Кап... кап... кап...
А перед закатом прилетели птицы. Не белокрылые чайки, не гарпии-вороны, жадные спутницы Таната, – другие. Огромные, серые, ширококрылые, они парили над лагерем – неслышно, неостановимо. Чужие птицы. Не наши.
Взмах широких крыльев – ленивый, полный гордой силы. Взмах – и снова недвижный полет в теплом вечернем воздухе... Мало кто их заметил. Мало – никто. Не глядели люди на небо.
Слыхал я от одного сирийца: где будет труп, там соберутся орлы...
* * *
– Э-э-э, ванакт! Э-э-э!
Я только вздохнул. Опять «ходют» небось? Делать моим гетайрам нечего – призраков у шатра ловить.
Полночь, пьяный орущий лагерь, кулаки зудят от зуботычин. Хорошо, хоть аргивяне с куретами не разбежались. Они – да еще спартанцы Менелая. А вот остальные...
Половину дозорных словно Ио-Корова языком слизнула. И спросить не с кого. Загуляли богоравные! Кто Броя поминает, кто Киприду, а кто обоих сразу. И как поминают! Набромились, колесницы выкатили – и вперед меж шатров: разбегайся, народ! Кто просто нарядился – себя показать (Аякс все в той же митре, кто-то, уже и не упомню, в тех же серьгах, которые до пояса), а кто и девиц-пленниц с собой прихватил – тоже в злате-серебре. Кнуты хлещут, пленницы визжат... А вождь вождей в милости да в мудрости своей велел прямо на площадь лагерную пифосы с самосским
– Э-э-э-э!
– Ну, чего там, Мантос?
Поглядел на чернобородого – удивился. Давно его таким не видел веселым. Да и не его одного. Вон остальные рядышком стали, посмеиваются. А у Фремонида глаз его единственный так и подмигивает.
– Две вести, ванакт. Плохая – и непонятно какая, да. С какой начнем, а?
И с чего им веселиться? Нашли время!
– С плохой...
– Э-э-э, ванакт Диомед! Дамат от Агамемнона-ванакта приходил. Мерзкий такой, скверный совсем, отвратительный даже. С папирусом приходил, понимаешь, ученый сильно!
...Уж не тот ли, что подвигам счет ведет?
– Папирус тебе оставил, ванакт Диомед. Там все про тебя записано. Прочитал он нам – огорчились мы очень, понимаешь. Записал он, что ты только двух троянцев убил, остальных не ты убил, остальных другие убили. Ты не обижайся на этих ахейцев, ванакт Диомед, не умеют они даже до трех считать...
Сверкнули в темноте белозубые улыбки. Весело моим родичам. Я и сам не выдержал – усмехнулся. А потом и рукой махнул.
– Ясно! А вторая весть?
– Э-э-э-э
На этот раз «э-э-э-э!» прозвучало хором. Дружным таким.
Расступились...
Ярко горели светильники в моем шатре. Цулияс, царевна хеттийская, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса Тиллусия, ждала меня у входа.
– Радуйся, Курос, мой верховный дамат! – гаркнул – Хорошо ли служится?
Она ответила не сразу – смотрела, смотрела... Да и труднее сыскать более глупый вопрос. Не было уже худой губастой девчонки, которая в чужой одеже так-сяк, но могла сойти за мальчишку – такого же худого и губастого. Женщина моих лет, чуть полноватая... и губы самые обычные. Красивая? Да разве в этом дело!
– Радуйся, ванакт Диомед Тидид, – наконец вздохнула она. – Этому я тоже научилась у тебя. Чем хуже дела, тем нелепее нужно шутить... Странно, в первый миг мне показалось, что ты сильно постарел. Хвала богам, ошиблась!..
Мы расстались с Цулияс в Милаванде три месяца – и девять лет – назад...
– Ну что, поговорим, Курос-дамат?
– Поговорим...
На ней была скромная белая накидка, какую в Азии носят жены небогатых горожан, но на левом запястье огромными синими камнями сверкал кемийский браслет, – и яркий рисунок украшал каждый ухоженный ноготок на маленькой руке.
Царевна!
Сидеть в моем шатре было негде (зачем кресла на войне?), зато нашелся пузатый расписной ларь. Она присела – и ларь тут же показался троном.
– Спрашиваешь о службе, ванакт? – еле заметно улыбнулась ночная гостья. – Мы отстраиваем Хаттусу. Месяц назад я освятила главный храм... Но об этом потом. Я приготовила тебе подарок, Диомед.
Я невольно огляделся...
– Царский, – уже без улыбки добавила Цулияс. – Ты догадаешься.
Она не шутила. Царский подарок на войне... НЕЧТО!