Дивное лето (сборник рассказов)

Сакони Карой

Он умолк, несколько смущенный: скорее всего, побаивался, как бы жена опять не упрекнула его в сентиментальности.

— Да-да, конечно, я тебя вполне понимаю, — поспешил вмешаться я. — Но ты, кажется, хотел что-то добавить к той истории.

— Ах да!.. В прошлом году я снова побывал в Советском Союзе. На конгрессе врачей, в Ленинграде. Тебе приходилось бывать в Ленинграде?

Я кивнул.

— Тогда ты знаешь, какой это прекрасный город. Я не раз восхищался его красотой. Но тут у меня выдалось целых полдня свободных. Я сел в такси и сказал шоферу, чтобы он просто повозил меня по городу. Ты ведь знаешь, такси там недорогое удовольствие. Я уплатил три рубля, по этому можешь судить, что экскурсия была

солидной. Вдобавок водитель мне попался очень симпатичный. Узнав, что я просто хочу осмотреть город, он сам стал показывать и многое мне порассказал. Он, как оказалось, коренной ленинградец, рассказывал о войне, о блокаде. О том, какие ужасные девятьсот дней пришлось им пережить — конечно, не всем удалось пережить их, выжить. Он тогда был еще мальчонкой-школьником, семья их отказалась от эвакуации и осталась в осажденном городе. Голодали. Миска жидкой похлебки да горсть крупы… но дети ходили в школу, сдавали экзамены, не отступали ни перед голодом, ни перед вражескими обстрелами… Хотя, конечно, тысячи гибли от голода. При школе у них была женщина-врач, педиатр по специальности, ее сынишка тоже учился вместе с ними. Эта докторша не раз передавала свой дневной паек кому-нибудь из учеников, кто настолько ослаб от голода, что не хватало силенок дойти до школы. Муж докторши был хирургом, служил во фронтовом госпитале. Таксист рассказал, что он хорошо знал их семью, потому что жили они поблизости, а о докторше ему было известно, что она вместе с сыном погибла зимой сорок второго. Их обнаружили под снегом на берегу Невы. Женщина была ранена, вконец обессилела, а мороз довершил дело, прикончив обоих… — Какая она была, эта докторша? — спросил я, вдруг припомнив жену того хирурга-капитана, — Как она выглядела? Молодая? — Конечно, расспросы мои были лишены всякого смысла, ведь я и понятия не имел, как выглядела погибшая жена нашего капитана. Водителя явно удивило мое волнение, однако и ему самому хотелось порыться в прошлом, — Погодите, дайте вспомнить, ведь она столько раз осматривала меня, — сказал он, — Да, молодая, лет тридцать ей было. Верно, вспомнил! Волосы у нее были светлые-светлые, как лен, и глаза голубые. Точно: голубые-голубые, и казалось, они всегда смеются… — А у меня в памяти возникло белое, бескровное лицо раненой связистки, которая умерла на руках у капитана. Я слушал шофера, а сам думал о молодой белокурой связистке. — Андрюшка… так сына ее звали — Андрюшка. Тот тоже был светловолосый, в мать… — А доктор? Хирург? Его вы не помните? — Хирурга не помню, — сказал таксист. — Рассказал бы и про него, да не помню… — Он промчал меня до самого стадиона имени Кирова, сверху далеко было видно водную гладь залива. Мы объездили весь город вдоль и поперек, и наконец он высадил меня на Невском проспекте.

Во время конгресса я познакомился с несколькими советскими коллегами и делегатами из других стран. В перерыве одного из заседаний, в буфете, мы горячо обсуждали только что прослушанный доклад, когда мое внимание привлек высокий, в сером костюме мужчина с седой головой и черными, почти не тронутыми сединой усами. Небольшими глотками прихлебывая из стакана чай, он молча прислушивался к нашему спору, не вмешиваясь, будто случайно пристал к нашей группе. Я бросил на него беглый взгляд, но тут же повернулся к нему снова: показалось, будто я где-то уже видел его, хотя, приглядевшись повнимательней, я все же подумал, что ошибся. И несмотря на это — хоть я изо всех сил старался вслушиваться в диспут коллег, — меня не отпускала мысль, что я уже где-то встречал этого человека, но только не здесь, не на конгрессе.

А дебаты меж тем разгорелись вовсю: выступавший на утреннем заседании шведский специалист по хирургии кровеносных сосудов говорил о новейших достижениях, делая особый упор на нынешнюю техническую оснащенность медицины. Никто из участников дискуссии не

отрицал пользы техники, но кое-кто из них отметил, что далеко не каждое государство может обеспечить врачам эту самую сверхсовременную технику, поэтому не следует ждать, пока чудо-приборы решат за нас все проблемы, хотя, конечно, в интересах излечения пациентов необходимо каждое техническое изобретение как можно шире внедрять, популяризировать, использовать…

Тогда седой мужчина, допив последний глоток чая, заметил как бы про себя и отнюдь не стремясь примкнуть к общему спору: — Было время, когда я оперировал на портновском столе…

Мне кажется, никто не слышал или не обратил внимания на его слова. Он повернулся, чтобы отнести стакан к буфетной стойке. И тут я опомнился, извинился перед коллегами, рванулся вслед за тем человеком, но вмиг потерял его из виду. Я искал его в толпе, но он как сквозь землю провалился. Вскоре раздался звонок, и мы вернулись в зал. До самого конца заседания я взглядом искал его среди публики и обнаружил — на балконе, но слишком поздно: я только и успел спросить у своего соседа, кто этот седой человек в сером костюме. — Насколько мне известно, он хирург, — ответил тот, — хотя имени его я сейчас по могу припомнить. Он из старшего поколения, возможно, теперь уже и не оперирует… — Мой сосед больше ничего сообщить мне не мог, тем более что повестка дня была исчерпана и в зале поднялся разноголосый гул. Я попытался перехватить седого мужчину увыхода, но безуспешно.

И даже спросить, где мне его отыскать, было не у кого: имени его я не знал.

На следующий день мы разъезжались по домам. Быстро промелькнуло утро, а там — взмыл самолет, увозивший нас на родину. Всю дорогу та встреча не выходила у меня из головы, ведь я был уверен, что видел его, того капитана медицинской службы. Уверен? Я и сам не знаю. Но не случайно же он обмолвился в буфете, что оперировал на портновском столе!.. Однако позднее меня стали одолевать сомнения — может, не так разобрал, не настолько уж совершенны мои познания в русском языке. Но тогда почему он показался мне знакомым? В любом случае, конечно, следовало бы с ним заговорить. Хотя могло статься, что он и не вспомнил бы ни меня, ни нашу деревушку, ни те недели, что провел когда-то в нашем доме, ведь даже в ту пору отношения у нас как-то не сложились. Ну а если бы и вспомнил, то что мог бы он мне сказать — после стольких лет? Ах, да-да, ну как же… Потом — вежливый кивок, и все.

*

— Как видишь, — сказал мой приятель, — история все же осталась незавершенной.

Он поднялся, разлил по стаканам вино, мы выпили. Он подошел к краю террасы.

— Чуть-чуть посвежело. Ох, я и забыл тебе напомнить, — обратился он к жене, — пора передвинуть поливалку!

— Давно пора! — вскочила хозяйка. — Сейчас передвину.

Оставшись вдвоем, мы какое-то время молчали.

— И в самом деле… — Приятель задумчиво вертел в в руках стакан. — В самом деле, что я мог бы ему сказать? Что помню его… что он жив в моей памяти… повлиял на мою судьбу… что здесь, в моем доме, осталось… стало частицей моего дома то, о чем — если я правильно понял его слова — помнит и он… доски того самого портновского стола, на котором он оперировал… Но ведь то же самое я мог бы сказать солдату-киргизу и многим другим, чьей кровью пропитаны эти доски: смотри, браток, ведь это частица твоей жизни… Да что тут говорить: человек чувствует гораздо больше, чем может выразить словами. Человеческие судьбы — они ведь переплетаются. Ох, как тесно переплетаются! И попробуй их раздели…