Дивные пещеры
Шрифт:
— Свадьба, что ли? — спрашивали они.
— Да нет, просто женихаются.
— Ты не приходи больше, — сказала Нина.
Больше Петя не приходил, но иногда присылал короткие записки. Писал, что начал сам сочинять музыку, но получается ли что, он не знает…
Теплоход подошел к Игнатовке. Пристань Игнатовки была ярко освещена двумя лампочками на столбах и выглядела абсолютно пустынной. Недалеко от причала светилось окошко пивного ларька.
— Давай быстрее, а то закрываю, — закричала она матросу.
— Свежее? — спросил матрос.
— В обед завезла.
Матрос обернулся к пассажирам.
— Кто желает пивка — прошу, пожалуйста. Поторопитесь.
Первыми поднялись парни с иностранными наклейками, потом мужик с раколовкой. Поднялось даже несколько женщин.
— Я схожу, — сказал Семен Петрович.
— Сходи.
— Не напирай, пожалуйста, — говорил матрос, сдерживая столпившихся у борта пассажиров. — Сначала пропустим капитана. Такова традиция… А теперь прошу, пожалуйста.
Сухощавый капитан с военной выправкой, в кителе и форменной фуражке — видно, действительно служил на флоте — проворно сбежал на берег, спорым шагом направился к ларьку. Там его уже ждала кружка пива. Кружка была налита так полно, что пена стекала по ее бокам и падала на дощатый, влажный от пива прилавок. Капитан осушил кружку единым духом. Продавщица, смотря на него влюбленными глазами, налила другую. Капитан отошел с кружкой в тень ларька и принялся попивать неторопливо.
Пассажиры уважительно подождали, когда отойдет капитан, и столпились у ларька. Семен Петрович тоже взял две кружки. Пиво оказалось отличным: свежим, хмельным, горьким. Оно пахло золотым ячменным полем, где созревало под солнцем, и темными подвалами, где выдерживалось.
Мужичок-паучок, оставивший свою паутину на палубе, достал из-за пазухи четвертинку, плеснул из нее в кружку, сунул опять за пазуху.
— Так-то оно надежнее будет, — подмигнул он Семену Петровичу.
— Я не люблю мешать, — сказал главный бухгалтер. — Теряется естественный вкус.
— У водки тоже естественный вкус, — резонно заметил мужичок-паучок.
Капитан дал гудок. Пассажиры засобирались, стали совать пустые кружки в окошко.
— Ишь, понравилось, — ворчал матрос. — Так бы и до утра стояли. Заходите, прошу, пожалуйста.
Он отмотал веревку, мотор заработал, между бортом теплохода и пристанью образовалась щель.
Продавщица стояла на берегу и махала рукой. Капитан отсалютовал ей три раза.
Семену Петровичу захотелось еще выпить. Он подошел к буфету.
— Сто грамм и килечки.
Буфетчица, забытая на какое-то время всеми, обрадовалась, стала торопливо наливать.
— Ухажерка капитана, — сказала она, кивнув в сторону пристани. — Каждый раз его ждет, когда пиво свежее. Муж и двое детей. Вот что оно в мире делается.
В голосе буфетчицы была зависть.
Семен Петрович посмотрел на пристань. Продавщица, ладная, молодая, закрывала окошко широким щитом. Потом погасли фонари, и
— Ты не пьяный?
— Ни на вот столечко.
— Больше не пей.
— Слушаюсь, товарищ начальник.
Теплоход шел теперь посередине реки. Берега отодвинулись, лесные звуки исчезли, и был слышен лишь шорох воды. Нина перегнулась через борт. Семен Петрович проследил за ее взглядом. Отблески от прожектора освещали плывущие по реке листья.
— Осень скоро, — сказала Нина.
— Да, пойдут дожди. Теплоход ходить перестанет. Я буду приезжать к тебе домой. Наплевать…
— Он прислал мне записку. — Нина разглядывала плывущие за бортом листья.
Семен Петрович молчал. Казалось, и сейчас этот хлипкий парнишка со сжатыми кулаками стоит между ними. Рудаков погладил девушку по плечу:
— Не горюй…
— Я не горюю… Когда все известно заранее, не так страшно.
— Не надо об этом.
— Ты знаешь, что было в записке?
— Откуда же мне знать?
— Два рисунка без слов.
— Рисунки? — удивился Рудаков.
— Ну да. Два рисунка. Нота и кисть. Очень неумелые рисунки.
— Что значит «нота и кисть»?
— Это символы музыки и живописи.
Рудаков не знал, что сказать. Нина молчала.
— Зачем он так… сделал? — наконец спросил главный бухгалтер.
— Он хотел сказать, чтобы я не унывала. На свете всегда останется живопись и музыка. Он знал, что я пойму. Мы и раньше говорили на эту тему. Тогда еще… до тебя. Я немного с ним дружила. Ну не дружила, а так… ходили, разговаривали. Он считал, что история ничего не хранит вечно. Исчезают государства, храмы, рушатся горы, высыхают и образуются новые моря. И ничего нет вечного. Только немножко остается от человека. Это рисунок и музыка.
— Вот как… — Семен Петрович никогда не думал об этом. — Значит, все исчезнет, и останутся только картины и музыка? — Он недоверчиво покачал головой. — А книги, допустим? Книги тоже долго сохраняются, скульптуры…
— Да. Это правильно. Но все-таки дольше всего — рисунок и музыка. Он так считал. Например, наскальные рисунки, он говорил, будут существовать вечно. А музыка… Она была и до человека. Шум моря, шорох песка, движение ветра. Ведь это тоже музыка.
— Это он потому так говорил, — сказал Семен Петрович, — что сам сочинял и потому, что ты рисуешь.
— Да, может быть, и поэтому тоже. Но, по-моему, он прав. И только ради этого стоит жить.
— А если не умеешь рисовать и сочинять музыку? — спросил Семен Петрович. Ему показалось, что он задал очень сложный вопрос, поставил Нину в тупик и пожалел, что ввязался.
— Ну и что? Тогда надо смотреть на картины, которые нарисовали другие, и слушать музыку других.
Семен Петрович хотел замолчать, но не удержался.
— А когда же работать?
— Работать надо днем, а вечером наслаждаться искусством, размышлять. Так делали еще древние.