«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья
Шрифт:
В конце прошлого и начале нынешнего веков в наших краях воровство лошадей было страшным бичом земледельца. Лишить его лошадей – равносильно лишить его рук. Стон по деревням стоял от этих воров, по миру они людей посылали. В поле лошадей закавывали громадой и в цепи с большими замками. Научились эти подлецы и замки открывать. Завели на лошадей паспорты, заверенные волостью. Без них лошадей нельзя было ни продавать, ни покупать, а всё-таки воры ухитрялись уводить лошадей.
Вот так и бедствовали иногда наши теченские мужички. [146]
146
«Дед Егор» – вымышленный персонаж в очерке В. А. Игнатьева. В «свердловской коллекции» воспоминаний автора в составе «Автобиографических воспоминаний» имеется более поздний очерк «Философские размышления и рассказы деда Егора о своём житье-бытье «хрестьянском», в котором автор кроме описания народных бедствий приводит разные замечательные явления и события, повторяющиеся в разных очерках, и в конце задаётся вопросами, которые в очерке из «пермской коллекции» отсутствуют: «В девятьсот пятом малость поволновались, но притихли. И опять в четырнадцатом заварили кашу. И что надо? Земли у нас своей много. Что надо ещё?
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 188–202 об.
Школа в Тече
Школьники
[1961 г. ]
Не подлежит сомнению, что сельская школа, как и всякая другая, не только давала детям грамотность, но и формировала их мировоззрение. Как оно формировалось до школы? Конечно, прежде всего, семьёй, а затем под влиянием окружающей среды и товарищей. «С кем поведёшься, от того и наберёшься» – говорит пословица. Интересно проследить, как постепенно перед ребёнком раскрывался окружающий его мир.
Первые друзья обычно являлись соседями. Перелез через забор, встретил детей своего возраста – вот и новые друзья. Дальше перелез через забор соседнего двора во двор следующего дома – вот и расширился круг друзей. Мир стал ребёнку казаться шире. Дальше ещё подрос и насмелился уже перейти через дорогу – встретил новых друзей. Наконец, освоил, как говорят, известную площадь, и пока что круг друзей и освоение «новых земель», «жизненного пространства» замкнулось: нужно переварить новые впечатления от бытия, уложить в своём мировоззрении. Хорошо, если попадутся хорошие друзья, плохо, если они будут плохими: то, что в этот период войдёт в привычку – останется на всю жизнь. Когда ребёнок поступает в школу, сразу же во много раз расширяется круг его новых если не друзей, то, во всяком случае, товарищей по учёбе. Грани мира расширяются: много новых лиц, новых характеров, с положительными или отрицательными чертами. Само пространство, которое теперь перед ним открылось, стало шире: для теченского ребёнка, скажем, например, раньше оно было ограничено Горушками, вблизи которых он жил, а теперь оно расширилось на всю Течу и даже дальше. Он стал вращаться уже не только в кругу своих однолетков, но и в кругу мальчиков старше его: он в первом классе, а в одних стенах с ним и третьеклассники. Сам он стал ощутимо различать ступени своего роста от первого до третьего класса. И всё это – новые знакомства, рост идёт организовано под руководством учителя по определённой системе обучения. В таких условиях детские сердца более склонны к дружбе, открыты друг другу, а впечатления от этого времени остаются на всю жизнь.
Сколько разных характеров и разных детских талантов проходит через школу и навсегда остаётся в памяти. Сколько различных встреч и различных случаев из жизни этого периода запечатлелось в памяти ярко в одной картине, которую можно было бы назвать одним словом: школьники.
В Теченской школе учились мальчики и девочки жителей Течи, только мальчики из деревни Баклановой, мальчики и одна девочка из деревни Черепановой. Не было в наше время школьников из Кирдов и Пановой: первая находится от Течи на расстоянии – 10 вёрст, вторая – 6 вёрст. В этих деревнях дети совсем нигде не обучались. Два мальчика с мельницы Чесноковых, которая находилась между Течей и Пановой, тоже учились в школе и жили на квартире. Из Баклановой учились три мальчика. [147] Зимой они приходили в школу и возвращались по Баклановскому бору; им приходилось проходить примерно 1,5–2 километра пешком. Черепановские дети – их училось трое – ходили по реке, лёд на которой часто был открыт, так что они попутно играли в своеобразный хоккей с конскими говяшками. Из этой же деревни в школе училась Лиза Мизгирёва, внучка мельника. Родители у ней были старообрядцы-беспоповцы, по-теченски – двоеданы. Она не столько сама стремилась к отчуждению от других детей, сколько это отчуждение создавали для неё старшие, внушавшие мысль о необходимости держаться в стороне от «мирских». Так, печальное историческое событие времён царя Алексея Михайловича отразилась на судьбе девочки много позднее. Была она девушкой очень доброй, когда по окончании школы, она помогала Елизавете Григорьевне, по просьбе последней, то всячески старалась помогать другим, а иногда то тому, то другому тайно, обязательно тайно, сунет в руку или пряник, или конфетку. Этим самым она, может быть, хотела показать, что, дескать, не думайте обо мне, что я какая-то бука, злая, а что меня заставляют быть в отчуждении от вас. Года через три после описываемых событий она умерла.
147
Вася Бобыкин, Пешков и Чесноков (ред.).
В течение 1894–1895 уч[ебного] г[ода] занятия проходили в доме Павла Андреевича Кожевникова, не на главной улице, а параллельной с ней. Было очень тесно. [148]
Когда школьники, возвращаясь вечером домой, проходили мимо одной избушки, дети хозяев её, не учившиеся в школе, забравшись на стог сена в огороде, пели: «Школьники, разбойники, школу подломили, учительницу убили». Это было своеобразной реакцией на просвещение деревенских детей.
В октябре 1895 г. в Тече можно было наблюдать картину, напоминающую переселение народов. Школьники переселялись в новое, просторное здание на главной улице: тащили парты, доски, стоячие счёты, шкаф, карту, картины … всё сами. Тяжёлые вещи, например, парты, доски тащили по 4–6 человек. И вот обосновались просторнее. Кухня в новом здании стала служить раздевальней, но без вешалок. Теперь трудно представить, куда и как раскладывались шубы, понитки, зипуны: кто на печку, кто на полати, кто на скамейку. Ещё труднее представить, как разбиралось всё это разнообразие одежды без всяких конфликтов, ссоры и пр. Нужно подчеркнуть, что при всей такой скученности никогда не отмечалось, по крайней мере, в заметной форме завшивленности, никогда! Бывал грех против обоняния. Бывало редко, но бывало: решается задача. Учитель спрашивает: кто решил задачу? Ученики поднимают руки, а когда учитель спросит кого-либо из поднявших руку, тот заявляет: «Дунька испортила воздух». Однако, и с этой стороны в новом здании было несравненно лучше: была хорошая вентиляция. И всё-таки при входе в школу, конечно, чувствовалась особая атмосфера: скученность в течение дня не проходила
148
В очерке «Школьники» в составе «Автобиографических воспоминаний» (1965 г.) в «свердловской коллекции» автор уточняет: «Школа тогда находилась в частном доме – на втором этаже полукаменного дома Павла Андреевича Кожевникова на восточной улице от тракта. В школе было страшно тесно, и меня посадили на парту у самой доски. Около парты, как сейчас вижу, стоял мой первый учитель, только что вернувшийся из «солдат», б[ывший] ученик Елизаветы Григорьевны – Григорий Семёнович Макаров. Он помогал Елизавете Григорьевне: она делала объяснения, а он, так сказать, закреплял материал. Конкретно, например: она покажем нам букву «М», а он тренирует нас в чтении.
… От первого года обучения у меня осталось мало воспоминаний, кроме того, что было в школе тесно, неуютно. Осталось в памяти только вот что. Когда мы уходили из школы на обед, то в ней оставались только мальчики из ближайших деревень: Черепановой и Баклановой. Они, конечно, шалили: возились, шумели. Однажды я пришёл с обеда немного раньше и был свидетелем такой картины: ребята подняли беготню по партам, дверь отворилась и вошёл Павел Андреевич с ремнём, а ни моментально «нырнули» под парты. Павел Андреевич был инвалид: у него одна рука была «сухая», в ней он и держал ремень» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 80–81.
Учебный день начинался не по часам, а по состоянию дневного света, но приблизительно в 9 часов. Начинался он молитвами в большой комнате, куда собирались все классы. Во время учения в школе автора сего запевалой была Палашка Комелькова, обладавшая сильным контральто. По силе голоса она, вероятно, могла бы поспорить с иерихонской трубой. Сначала пели «Царю Небесный», потом читалась молитва: «Преблагий Господи». Перед уходом на обед пели «Отче наш». Перерыв продолжался час-полтора. Заканчивались занятия тоже в соответствии с дневным светом. В конце занятий пели «Достойно есть». Утром иногда пели «Спаси, Господи».
Учебные пособия школьники носили в сумках. В число их входили: грифель, аспидная доска, карандаш, ручка, чернила, букварь, книга для чтения «Наше родное». В сумочке же добрые мамы на завтрак детям совали шаньги, «пряженики», бутерброды и пр., так что эти сумки являлись целым складом всякого добра и носили на себе различные следы: от чернил, мела, масла, муки от хлеба. Черепановские и баклановские дети приносили с собой запасы и на обед. Большей частью это были те же предметы, что и для завтрака, но большем количестве. Ребята, как ребята везде одинаковы: следили друг за другом – у кого какой хлеб, шаньги и пр. Знали, например, что у Васи Бобыкина из Баклановой самый белый хлеб, а у Коли Пеутина в сумке всегда был калач, а внутри у него было обильно налито зелёное конопляное масло. Коля, видя иногда завистливые глаза, угощал товарищей.
Грифели были наполовину оклеены разноцветными бумажками: розовыми, синими, сиреневыми и т. д. Аспидные доски сначала были чистыми, а потом появились графлёные в клетку и в одну линию. Бумага была со штампом «Ятес № 6». Продавалась она «шестёрками», т. е. по шесть листов. Она была не графлёная, и Елизавета Григорьевна сама графила карандашом целую гору тетрадей в косую клетку. Позднее появилась графлёная бумага. Во второй класс школы прибыла девочка Нюра Мурзина. Отец у ней приехал из какого-то города работать писарем у земского начальника. Она привезла с собой из города готовые тетради с цветными глянцевыми обложками. Эти тетради были чистым откровением для сельских школьников: они постоянно подходили к этой девочке, чтобы посмотреть на эти тетради, а когда увидели, что она к некоторым тетрадям приклеила картинки, ну, тут уже зависть взяла своё. Благодаря тетрадям девочка сделалась persona grata. Как правило, тетради по письму велись лучше, чем по арифметике, потому что они были и работами по каллиграфии: в тетрадях по арифметике при случае можно было писать и карандашом, а по русскому языку – только чернилами.
Были ещё какие-то книжки с молитвами. Основной книгой была «Наше родное» Баранова. После букваря она была рассчитана на чтение во всех классах. На всю жизнь осталось в памяти содержание первого рассказа, который читали почти по складам: «Два плуга». В ней говорилось, что рядом лежали два плуга: один блестел, а другой был покрыт ржавчиной. И вот второй спросил первого: почему ты блестишь, а я покрыт ржавчиной. Первый ответил: потому, что я всё время в работе, а ты лежишь без работы. По правде сказать, мы, школьники не поняли тогда всего глубокого смысла этого рассказа, но теперь, когда много пожили, стало ясно: какая глубокая идея скрыта в этом рассказе и какова воспитательная сила его. Да, это было не только упражнение в чтении, но это была прекрасная точка отправления для воспитательной работы. В книге были статьи из русской военной истории, например о Суворове, о Бородинской битве и др. Очень любопытно, что в книге был помещён рассказ о докторе Гаазе. Как он попал в книгу? Конечно, он помещён был с воспитательной целью – это ясно, но рассказать об иностранце школьникам, при сильном крене всей книги в сторону патриотизма в духе славянофилов, так называемого «квасного патриотизма» – это было какой-то непоследовательностью. Это можно объяснить только тем, что около личности Гааза создался своеобразный культ – почитание его чуть ли не за святого человека. В последующее время обстоятельную статью о Гаазе написал известный юрист и публицист Кони, из которой видно, что на Гааза смотрели, как на святого человека. Сам митрополит Филарет, как рассказывает в своей статье Кони, однажды стал перед ним на колени с просьбой о прощении за свой ошибочный взгляд на ссыльных. (Филарет однажды сделал замечание Гаазу, что он очень назойливо всегда хлопочет за осуждённых, что, дескать, не осуждают же их без основания. Гааз ему заметил, что он, Филарет, забыл, очевидно, о том, что невинно осуждён был Христос. Это замечание так потрясло Филарета, что он встал перед Гаазом на колени и сказал: «Да, Василий Фёдорович (так звали Гааза по-русски), Бог отступил от меня в эту минуту», Так сказано об этом у Кони). В книге были стихотворения на тему почитания святынь, например стихотворение «Киев», в котором рассказывалось о том, как в Киев собрались паломники со всей России. В одном стихотворении изображалось богослужение:
«И стройно клиросное
Несётся пение,
И диакон мирное
Гласит молчание» (А. С. Хомяков).
В книге, одним словом, явно отражена была славянофильская триада: православие, самодержавие, народность. Школьники заучивали много стихотворений на память подобного типа, например:
«Не осуждай – затем,
Что все мы – люди,
Все во грехах родимся и живём».
Но вместе с тем много заучивали стихотворений А. В. Кольцова, И. С. Никитина, басен [И. А.] Крылова, А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова. Например: