Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики
Шрифт:
Кончился срок его командировки, сел американец в поезд: чемоданов куча, наши товарищи начеку, ну его шмонать с особой свирепостью: всё простучали-прощупали, чуть не в задницу заглянули, а только ни хрена. Как это там… в поговорку: не пойман, гуляй?
– «Не пойман – не вор». Так, может, врали про него? – В разговоре Жорка всегда горячился, увлекался, прикидывал на себя любой поворот дела. – Вот я знал бы, что где заныкать. Я бы ему так всё закатал! Хотя… нет! Не-е-ет! Он же американец, разведчик, вражина! Постой, ты с чего там начал и опять в сторону увёл! Ты же о тюремном воре начал, а тут какие-то бриллианты,
– Погоди, Жора Иванов, дызайнэр. Нетерпение – враг любого дела. Слушай про вора… Уже после победы, уже не в Самаре, а в Куйбышеве рос мальчишка. Бедно они жили, кое-как перебивались: мать – санитарка в больнице, отец вечно сидит. Соломон Савельич отца звали: солидный мужчина, богобоязненный еврей, уважаемый медвежатник. Погоняло Фокус. Видать, за дело сидел: говорили, взял Фокус сейф в конторе Народного банка…
Значит, сидеть-то он сидел, но странным образом. Иногда вдруг дома появлялся на день, на два, причём на эти короткие побывки его привозили-увозили менты. А дом, где пацан с матерью бытовали, был старый купеческий особняк, давно поделённый на комнатушки, заселённый десятком семей. Так что эти побывки и этот милицейский эскорт были у всех соседей на виду.
А парень, знач, растёт, уже лет пятнадцать ему. Комсомолец, песни поёт, готовится служить Советскому Союзу, потом в институт, инженером стать… всё чин по чину. И отца-вора он стыдится, я прав?
Глаза Торопирена искрились хитрющей такой улыбкой. Подвох, значит. Всегда он готовит для Жорки какой-то подвох!
– Ну, а что? – с угрюмым вызовом спрашивает Жорка. – Гордиться таким папашкой?!
– Верно-верно! – торопливо соглашается Торопирен. – Я с тобой почти всегда согласен. Поч-ти. Важное слово! Но… однажды отец возвращается с кичмана домой. Насовсем. Больной, измученный. Зато – на-сов-сем… И отогревшись, отдохнув душой, мало-помалу начинает сыну то и сё рассказывать. Сын сначала нос от него воротит, возмущается гнусными делишками отца, потом… начинает прислушиваться. Он всё же парнем был неглупым, а отец – тот умел рассказывать. Был отец вором высшего класса, понимаешь. И дело не в том, что ему все замки-сейфы любой конструкции открыть – как чихнуть раз. А в том, что у него особое чутьё было… на тайники.
Тут Жорка подскакивал на стуле, будто задницу припекло. Ага! Приехали. Вот для чего затевались хороводы вокруг фонтана. Это и был тот самый смысл, стрелявший салютом. Тайники!
– А ты чего ж картошечку не доел, – спрашивал Торопирен с невинным видом. – Вон Моисей тебя не одобряет.
Моисей вспрыгивал на колени к хозяину, над скатертью возникала и крутилась поплавком его рыжая башка. Предложенные кусочки сосиски он брал из руки Торопирена как собака: аккуратно вытягивал из пальцев, слегка подкидывал и ловил зубами.
– Ну, дальше? Тайники… – требовал Жорка.
– Не было другого такого спеца. На чём люди попадаются: на сбыте. Ты сидишь-сидишь на добыче и в конце концов начинаешь мандражировать: а ну как башкиры нагрянут со шмоном?
– Башкиры?..
– Ну, менты… и со страху начинаешь понемногу двигать товар. И это – последнее дело. А Соломон Савельич, значь, так схоронить умел, что шмонай не шмонай, сто лет не найдёшь. Умел выдержать время. А выдержанный товар, это, дызайнэр мой Жора, всё равно что
Торопирен свои байки рассказывает всегда как бы между прочим, попутно делая кучу дел: чистит картошку, или натирает мастикой пол, или посуду моет. Смотреть на него при этом – одно удовольствие. «Балет, – думает Жорка, заворожённо глядя, как, отправляя чищеную картофелину в кастрюлю с водой, Торопирен подкидывает её и снова ловит. – Танец, блин, маленьких лебедей…»
– Кстати, органы его весьма ценили, и в сложных случаях увозили из тюряги для дела: там он тайничок смастерит в какой-то вещичке, с которой шпион или дипломат в командировку поедет, там, наоборот, какой-то схрон в чьём-то кабинете отыщет. Вот за это ему и давали с семьёй повидаться, понял?
Жорка хмурился: нет, не понял и не хочу понимать! Это что за вонючие трюки?! А как же верность чести и партии? Как же можно обращаться за помощью к вору, которого вы сами же и посадили на справедливый срок?!
– Ну да, – усмехался Торопирен, добродушно посматривая на возмущённую Жоркину гримасу. – Дело странное: валька дупы с кием. Вот и парень вначале даже слушать отца не хотел: воровское позорное дело. Но день за днём, знаешь… увлёкся историями. У Соломон Савельича этих историй было – жопой жуй! И рассказывал так цветисто, так познавательно. И смысл каждой истории бил прямо промеж глаз!
Торопирен делал паузу, угощал Моисея явно лишним уже кусочком и внезапно вскидывал на Жорку острый требовательный взгляд:
– Аровца помнишь? С камушками?
– …так он же ж давно уехал…
– Верно. Вот Соломон Савельич ему и помог. Часть камушков «утопил» в клавишах печатной машинки «ремингтон», на которой тот начальству отчёты печатал, остальными набил валик машинки… Между прочим, все его отчёты ребята из органов аккуратно копировали, с этим всё было тип-топ.
Жорка принимался возбуждённо грызть ногти. Клавиши машинки – это толково!
– Так вот, Соломон Савельич, умница и спец, говорил своему парню: «Никогда не следуй поговорке: «Дальше положишь – ближе возьмёшь». Наоборот: прячь близко, на виду у всех, неожиданно для обыскателя. Тонкие, изящные дорогие вещицы шмонают по верхам, боятся сломать. Основательно ищут во всём основательном, надёжном на взгляд: в шкафах, чемоданах, в ботинках на толстой подошве, в стенках пересылочных ящиков. А я могу в одном фарфоровом кофейнике столько спрятать, что ты изумишься».
И всё-то он с парнем играл: вот, спрячь стакан так, чтоб я не нашёл. Или: вот кошелёк материн заныкай, даю те десять минут.
– Я бы спрятал! – перебивал Жорка азартно. – Я бы так заныкал, что…
– Но… вернулся-то Соломон Савельич из тюремного санатория совсем больным, с лёгкими что-то у него было, хотя никогда не курил. И года через полтора он скончался. Жалко: сын только привязался к отцу, только-только начал понимать что-то в жизни, в профессии. Правда, перед смертью отец взял с него клятву жить как обычные люди, повинился, что недодал сыну ласки-тепла, сказал, что на жизнь им с матерью хватит, так как он кое-что спрятал.