Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики
Шрифт:
Одно время я был уверен, что, как ни смешно это звучит, он мог бы сам написать и защитить все диссертации, которые, в бытность работы в лепрозории, защитили с его помощью десятки сотрудников. Впрочем, с того дня, когда, разбирая бумаги после его похорон, мы с Жоркой обнаружили диплом с отличием об окончании Ecole d’Horlogerie de Geneve (на другое имя, которое оказалось запасным его именем, как протез из модулана, как восполнение человека, – а может, наоборот: знакомое нам имя и было восполнением?) – с того самого дня нам ничто уже не казалось смешным, мы ничему не удивлялись и ничем особо не восхищались.
Лишь после его смерти стало ясно, почему он отсиживался в «приюте прокажённых», от кого замки навешивал на двери в свой замурованный подвал. Его посмертная преступная тайна, заключённая в коллекции уникальных часов, виртуозно украденной им из музея и заныканной в пяти разных странах, – обрушилась на нас всей своей грозной интерполовской мощью, корёжа наши жизни, меняя наши планы, сшибая нас лбами и сбивая – уже троих, – в безысходный любовный треугольник…
Вот времечко для нас наступило: что ни день, то сюрприз, что ни утро – то мордой об стол!
«Своё рублёвое наследство, сколько там у него скопилось на сберкнижке, он завещал жирной Шубейке», – обронил Жорка после похорон. «Какой Шубейке?» – удивился я, глядя в его непроницаемое лицо. За месяцы болезни Торопирена он высох, как стручок острого перца, и вид имел какой-то отрешённый.
«Ну… Катерине Федосеевне…» – и не дождавшись от меня следующего вопроса, пояснил, что, да-да, наша дворовая спекулянтка шубами – та самая, что брала мужей на пробу, и каждый из них имел у соседей порядковый номер, – ага, та самая «халда с помойки», как именовал её мой дед Макароныч, – являлась законной супругой Цезарю Адамычу Стахуре, ибо только таким путём могла приволочь его из Варшавы, за что наш покойник остался ей навек благодарен в границах своих рублёвых накоплений. На книжке у него оказалось 485 рублей, кои вдова, совсем расплывшаяся морщинистая жаба, прижала к сердцу и омыла благодарными слезами…
Вообще, раскопки в документах и вещах Цезаря Адамыча могли бы стать основой какого-нибудь триллера. Трогательная мелочь: в его бумагах, среди прочих откровений, мы нашли чертежи той тележки, с которой Ведьма, его дряхлая соседка, та, что резала ножом наши футбольные мячи, залетавшие к ней в окно, ходила по округе, собирая ветошь, бутылки и прочий утиль. Значит, заметил Жорка дрогнувшим голосом, это Торопирен придумал и соорудил ей ту потрясающую дизайнерскую тележку…
Короче, некоторое время мы жили в режиме каждодневных чудес и перманентной оторопи. Не говоря уж о том обалдении, с каким осунувшийся, небритый, с красными глазами Жорка сидел над пьяным камнерезом, запинавшимся языком диктуя по бумажке незнакомое имя на памятник родному человеку: «Ис-а-ак… Аб-ра-мо-вич… Страй-хман».
Ладно, ладно… Всё это было давно, жизнь, в сущности, прокатила своим неумолимым маршрутом. Что нам осталось и что сталось с нами, кроме того апреля на сиреневой подкладке? Много чего, не скули, говорю я себе: с нами горькая наша любовь, вечные тайники, а также Город золотой, почти из той самой песни, да в той самой стране, название которой вовсе не Жорка нашёл на
В последние годы я всё чаще вспоминаю, как улетал в небо, истаивал в гудящем пламени мой Летний театр – мой кружевной восторг, со всеми его тюлевыми-резными чудесами. Моё детство, мои педальные машинки, моё мороженое, сладкая жижа на дне бумажных стаканчиков, вкуснее которой нет ничего на свете, и наш с Жоркой клад, заныканный на сто лет, – всё сгорело до чёрной трухи, страшной и тоскливой при утреннем свете.
Жизнь сгорает, струится и улетучивается во вселенную, иссушая и истончая плоть наших дней, меняя любимые лица до неузнаваемости. Поневоле привязываешься к вещам в их трогательной неизменности, если ко всему прочему они – итог работы и мысли гения. Если, конечно, шедевры не сгорают, не взрываются, не тонут, не испепеляются временем и людьми… Только этим нам и остаётся утешиться, не правда ли? Кто это сказал, не помню: «Носить карманные часы Бреге – всё равно что носить ум гения в собственном кармане»?
Что касается меня, то ровно наоборот: я уже много лет чувствую, что это дьявол Бреге носит три наших жизни в кармане, для надёжности зашив его суровой ниткой безысходности, точнее, безвыходности…
Вот, собственно, и всё – на данный момент. Налью-ка я вам, и себе заодно, чего-нибудь бодрящего. Почитаю Вудхауза – остроумнейшего, пустейшего…
Ваше здоровье!
А «приюта прокажённых» на Паробичевом бугре – нашей цветущей трагической «Богемии», обители львинолицых ангелов… – его больше нет. Ныне там нечто стоматологическое. Последних четверых больных начальство расселило по лепрозориям…
Глава восьмая
В руинах Варшавы
В Польшу они с матерью и Златкой вернулись поздней осенью 1945-го. Именно Зельде, через её портновские могущественные дела (к концу войны у неё шились жёны всех местных важняков, и в самых ответственных случаях Ицик говорил: «Напряги свою кройку-шитьё, мама») – именно Зельде удалось добыть нужные документы от ZPP, Союза польских патриотов. Те, кому повезло обрести драгоценные эти бумаги, признавались польскими гражданами и получали право вернуться на родину.
Ицик добыл две последних плацкарты в жёстком вагоне. Так что спали, ели и присаживались «передохнуть на минутку» по очереди. Иногда он менялся с симпатичным парнишкой Федей, левым обитателем багажной полки, и тогда на полчаса погружался в гулкий сон, раскачиваясь всем телом под стук колёс.
Все дни пути он бегал по станциям, хлопотал насчёт кипяточка и привокзальной еды, уговаривал своих дам не волноваться, втайне ликовал: тяжёленькая связка ключей от варшавского дома уютно оттягивала внутренний карман новой, сшитой матерью дорожной куртки.
Он был одержим дорогой домой! Никаким мертвящим слухам, никаким открыткам и письмам о разрушении Варшавы не верил: «То сом брэдне. Мы же знаем, что такое еврейские слухи, мама. У страха глаза на затылке, какого чёрта ты приносишь на хвосте все эти glupstva! Столько бомб под конец войны у немцев уже и не было. Что ты несёшь, перестань, именно с нашим домом всё в порядке…»
Он сжимал связку ключей от своего наследства и унимал горячечный стук сердца. Всё будет хорошо! Достаточно того, что война отняла у них отца, что Голда неизвестно где и с кем обретается и неизвестно, когда вернётся. Разве этого мало?! Нет, наш дом на Рынковой, наша коллекция ждут нас за умными отцовскими замками, открыть которые – он же знает это! – просто невозможно.