Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики
Шрифт:
Он не спал, постоянно думая о возможности добраться домой: проверить, всё ли на месте, для пущей надёжности, возможно, заколотить окна и двери вот такущими гвоздями; вёл себя так, будто отлучился из дому на час, но спохватившись, вернулся довершить начатое: завинтить покрепче, спрятать надёжнее… Будто от отцовой коллекции, от родного дома его не отделяли годы войны, лишений, высокие минареты Бухарского эмирата, рыжая глина Бухарского мазара, где лежал его отец, глухие заборы махаллей и сражения «гузар на гузар» на пустырях, заросших репеем… А главное, будто он и не слышал ничего ни о восстании в гетто и разгроме его, ни о поражении Варшавского восстания, ни о бомбёжках города, в масштаб которых он, вопреки рассказам людей, газетным снимкам и кадрам кинохроники, всё-таки не верил. Бомбили? Ну, бомбили. И взрывали – разумеется! – только что взрывали? Костёлы, дворцы, вокзалы, ну, оперу-филармонию,
Новый его приятель Лешек Каминский, спекулянт и торговая душа, уже предпринял вылазку в Варшаву. Останавливался там в гостинице «Полония», где в фойе с утра и до обеда шляются торговцы валютой, а с шести до десяти вечера отжигает джаз настоящий дансинговый оркестр из безработных музыкантов.
Оттуда Лешек привёз целый чемодан спичек, папирос, иголок и челноков к швейным машинкам. Подарил Ицику листок рекламы «Артистического кабаре Фогг», где «чудно провёл вечер». Ицик то и дело вынимал из кармана этот голубой листок и перечитывал рекламу, подпитывая себя невесомой порцией надежды: «Кавярня артыстычна «Кабарэ Фогг»! Смачнэ даня! Досконала кава! Каждэго вечора выстэмпуе Мечыслав Фогг з «Пиосэнкоу о мойей Варшаве» [6] . Ну, вот, думал удовлетворённо, складывая листок и пряча его в карман плаща. Разве может народ веселиться и петь на кладбище! «Мечислав Фогг, – объяснил ему Лешек, – тот просто молодчина: во время войны спасал евреев, коллег по театру «Кви про кво», а после войны открыл собственное кабаре на Маршалковской. И поёт там каждый вечер. И атмосфера там такая душевная: керосиновые лампы, мебель из кафе «Наполеонка», дым коромыслом (все курят), и кофе вправду настоящий, мокка. А как он поёт, Мечислав Фогг: сквозь слёзы поёт!»
6
Вкусная еда! Настоящий кофе! Каждый вечер выступает Мечислав Фогг с «Песенкой о моей Варшаве» (польск.).
По словам Лешека, «в Варшаве сейчас шикарно: всюду торгуют и всюду танцуют».
«Он идиот, – с горечью возражала Зельда. – Торгашу кажется, что весь мир торгует».
И вдруг повезло: подвернулся приличный заработок. Дантист Айзик Крупицкий привёз из Алма-Аты уйму наручных и карманных часов, которыми с ним расплачивались пациенты. Все часы первостатейные, и все молчат: где-то поломка осей маятника, где-то просто загрязнён механизм. Ицик сидел две недели не разгибаясь: чистил, смазывал, менял узел баланса, нахваливая себя за предусмотрительность: он привёз из Бухары целый саквояж часовых деталей.
Не то чтобы все заработанные деньги он был готов грохнуть на дорогу, большую часть отдал, конечно, в семью (Златка недавно перенесла воспаление лёгких, её нужно было поднимать, чтобы, не приведи боже, эта хвороба не перешла в туберкулёз), но какую-то часть денег припрятал на непредвиденные ситуации в дороге и на несколько дней жизни в самой Варшаве.
Он шёл от вокзала в сторону Муранова, в сторону Средместья…
Между грудами щебёнки, мусора и камней была протоптана дорожка, по которой тянулась цепочка людей с котомками на спинах. Шёл, озираясь по сторонам, ничего вокруг не узнавая: никаких привычных ориентиров найти не мог, да их и не было. С первой минуты, едва спрыгнув с нижней ступени вагона, сбежав по ступеням вокзала на бывшую площадь и встав столбом перед картиной окрестных развалин, он понял, что Варшавы, его родного города, больше попросту не существует, и мать, видимо, права: Лешек – торгаш и идиот. Холодный ужас осознания, что их дом лежит в руинах так же, как и всё вокруг, с каждой минутой вползал за шиворот и пробирал до самого нутра.
Странно: не узнавая улиц, он всё-таки упрямо и уверенно, как облезлый кот, завезённый в чёртову даль от дома, двигался в сторону Средместья, в сторону Рыночной площади и улицы Рынковой…
Значит, то, что писали в газетах, приходящих в Валбжих с большим опозданием, не преувеличение, не желание журналистов и политиков нагнать страху на весь мир, а чистая правда: от Варшавы остались лишь несколько островков, несколько оазисов в пустыне руин: район Праги, Жолибож и Мокотов, да три-четыре улицы в окрестностях Уяздовских аллей, где в годы оккупации располагался «немецкий квартал».
Он
«Morituri te salutant, Caesar, – пробормотал он, глядя сквозь чугунную изящную вязь этих ворот на серо-голубое небо. – Mortem, mortem… бедный мой Цезарь…»
Когда, в какой период его жизни образовалась эта удобная привычка легко соскальзывать с одного имени на другое? И почему, взрослея, он всё чаще предпочитал своему имени плод напыщенной фантазии фотографа Збышека Хабанского (скупщика краденого, художника-миниатюриста и гения фальшаков), в чьей голове возник и воплотился в документе тот самый полуанекдотичный Цезарь? Чем не угодило ему его родовое, из века в век переходящее к внукам семьи Страйхман библейское имя, знаменующее и великий Божий дар бездетным старикам Аврааму и Саре, и великую муку отца, возводящего на жертвенный костёр единственное драгоценное дитя? Чем, чёрт побери, имя одного из праотцев его древнейшего народа было беднее расхожего имени римского императора?
Не мог он себе этого объяснить. Но сбрасывая родное имя, странным образом перевоплощался, внутренне становясь более жёстким, более неуязвимым к оскорблениям и преследованиям внешнего мира.
Этот путь через груды развалин напоминал поход по горным кручам, летний поход из довоенной школьной жизни, когда учеников четвёртого класса гимназии вывез на природу учитель гимнастики: бодрый усатый болван по кличке Жопастик (у него, при общей сухощавости, были выдающиеся желваки ягодиц, такие беспокойные и тоже бодрые в спортивных бриджах). Вернее, это был как бы сон о походе, и сон кошмарный: зловещие пропасти и ущелья обгорелых обломков на каждом шагу скалились острозубой ухмылкой. И всюду на тебя веяла, пробираясь за шиворот, забиваясь в ноздри, приторно-сладковатая вонь гниения: многие городские дворы и площади за минувшие годы превратились во временные кладбища. Ныне захоронения открывали, останки извлекали из ям и развалин и хоронили «по-христиански». За время, пока Цезарь добирался до Средместья, ему дважды встретились похороны: одни скромные, семейные, вторые «общественные»: в расчищенной протоке вдоль мраморных руин Дома под орлами тянулась молчаливая процессия. Впереди катафалка плёлся старый ксёндз в белом одеянии, с крестом в руках, за катафалком шли несколько женщин, за ними хвостом тянулись парами девочки разных возрастов в одинаковых клетчатых пальтишках. Кого это хоронят, мельком подумал Цезарь, директрису приюта?
Там и тут группы людей (в основном то были женщины) разбирали завалы. Среди прохожих тоже преобладали женщины. Цезарь шёл по разрушенным улицам женского города, а мимо него по камням мостовой гремели подковами битюги, впряжённые в кузова грузовиков с длинными скамейками вдоль бортов, тарахтели «рикши» – самодельные повозки самого диковинного происхождения, от телег до трёхколёсных велосипедов. В полумёртвом городе люди всё ещё (или уже?) занимались своими делами, оживляя суетливой жизнью нагромождения мёртвых камней.
У полуобвалившейся стены Banka Polski, с огромными прогоревшими окнами, сквозь которые голубело небо, на низком табурете сидела грудастая тётка, туго обвязанная платком. У ног её стояла большая плетёная корзина с булками хлеба.
На Маршалковской, у киоска «Фото-минутка» из груды развалин торчал деревянный шест с привязанным куском фанеры, на котором углём было криво начертано: «Obiady Kawa Herbata Ciastka», и неподалёку в ожидании седоков стояла – столь неуместная в развалинах! – лёгкая пролётка. Господи, он и забыл в своей пыльной Бухаре, как выглядят эти элегантные ландо со стёгаными шёлковыми спинками сидений! Экипаж был засаленный, грязноватый, но большие тонкие колёса в порядке и подножки целы. Вскакивай и мчись…
Он подтянул ремешки своей котомки и пошёл дальше.
В дорогу он намеренно оделся победней: старая куртка с заношенным, скрученным в жгут воротником, с квадратной заплатой на правом рукаве, старые коротковатые брюки на долговязых ногах, растоптанные башмаки… Этот маскарад придавал ему вид быстро выросшего подростка. Златка, увидев брата «одетым как уличный клоун», откровенно потешалась, мать недоумевала – на какой помойке он накопал всё это шмотьё? Зачем? А вот зачем: его ни разу не остановили, ни в поезде, ни на вокзале, никто на него не смотрел, словно и не видел; любой взгляд обтекал недотёпу-провинциала и устремлялся прочь…