Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики
Шрифт:
Вследствие всех этих досадных беспорядков новые польские власти решили «временно собрать» евреев, неосмотрительно притащившихся на родину, на бывших немецких землях.
Семью Страйхман прямо с вокзала перенаправили в Валбжих, бывший Вальденбург…
Здесь целыми улицами стояли пустующие дома – входи и живи. Почти все здания были целы: Валбжих (Вальденбург) не бомбили.
Живописная громада на горе – замок Ксёндж, костёлы, горделивая ратуша в неоготическом стиле, традиционная Рыночная площадь с каменным фонтаном и памятником то ли курфюрсту, то ли кайзеру; заколоченные харчевни и бары, детские качели
Очень оперативно, на скорую руку городские власти учредили несколько временных школ, где обучение велось на идише, создали какие-то ремесленные кооперативы, которые немедленно забурлили в поисках сбыта и связей. Скитальцы, за годы войны прошедшие тысячи дорог, перебравшие тысячи нар и нор, сараев и тёмных углов под самыми разными крышами, оказавшись в нормальных условиях (уж в каждом-то доме здесь были кафельные печи, уж на кусок-то хлеба детям можно было заработать собственными руками!) – эти скитальцы были даже рады осесть в каком-то официально разрешённом месте. Извечная обречённость тысячелетнего существования в гетто выпестовала в этом народе извечную готовность к границам и шлагбаумам.
Зельда немедленно взялась за дело. Она вступила в швейный кооператив, сразу окунувшись в привычный успокоительный лепет-стрёкот швейной машинки. «Уж это не Ляби-хауз, – приговаривала она, перекусывая нитку, – не мазанка при Доме визиря! И… не пахота на добрую хозяйку за банку кислого молока».
Их заселили в просторную двухкомнатную квартиру с высокими потолками, уютно обустроенной кухней, с кафельной печью такого тёплого сливочного блеска, что душа согревалась при одном только взгляде на неё. Златка пошла в школу, где сразу завела новых подруг – она, со своим счастливым материнским характером, всегда была окружена подругами и всегда верховодила…
И только Ицик, осунувшийся, отощавший, метался по городку, как лев в клетке, ожесточённо твердя, что не желает спать в чьей-то ещё не остывшей немецкой постели и сидеть на чьём-то немецком табурете, когда «буквально в двух шагах» – его родной дом!
Ещё в Бухаре, готовясь в дорогу, он попросил парикмахера Якуба «сбрить, к чёртовой матери, эти идиотские кудри».
– Зачем так говоришь, бола? Твой красивый башкя тебе бог подарил! Зачем ругаться, ходи так… Я немножькя висок подбрею, ущи-лоб открою, да, лицо станет – уважяемый человек!
– Якуб-акя, сбривай совсем, а то я сам себя обрею! – обещал Ицик.
И старый Якуб по кличке Стрижкя-брижкя, огорчённо цокая и что-то глухо приговаривая по-узбекски, обрил Ицика наголо, так что жгучие глаза на худощавом лице заключённого повергали встречных людей в замешательство.
Тихий Валбжих, при всех удобных условиях жизни, его совсем не остудил.
– Ты какой-то остервенелый, – упрекала мать. – Очнись уже и начинай жить и работать. Тебе что, не хватает здесь Генки Позидиса?
– Не хватает, – хмуро бросал сын.
– Здесь мы так прилично устроены! И, слава богу, наконец мы в Европе…
– …Которая топила нами печи, как чурками, – подхватывал сын, – а сейчас законопатила в очередное гетто.
Едва Ицик заговаривал о возможности «выбраться-разузнать, что и как, разыскать кого-то из старых знакомых отца по часовому бизнесу», мать вспыхивала от ужаса, заливалась слезами, умоляла «оставить её ещё пожить на свете», обещала «сдохнуть, если с ним что-то случится», потому что больше она не вынесет ни одной капли горя! Тут даже довод о Голде не срабатывал, о том, как она, бедная, приходит к порогу
Зельда считала, что всё устроится, просто надо пересидеть тут, в Валбжихе, год-два, просто переждать, когда успокоится время, – оно всегда успокаивается само собой, говорила Зельда.
– Что же устроится, – язвительно спрашивал сын, – и что успокоится? Поляки вдруг нас полюбят, перестанут убивать, вернут всё награбленное?
О зверствах польского отребья ходили кошмарные слухи и душераздирающие свидетельства спасшихся. Рут, четырнадцатилетняя племянница Златкиной учительницы математики, единственная из всей семьи спасшаяся из гетто, долго пробиралась за город, где у семьи была «дача», уютный домик, построенный её отцом, инженером-железнодорожником. Пока добиралась, где пешком, где на повозках, волновалась: кто же ей на ночь глядя поможет сбить замок и открыть дверь?
Зря переживала: домик был приятно освещён, а знакомую дверь на её стук открыл их садовник Збышек – в майке, в домашних штанах, с масляными губами, продолжая что-то жевать. За его спиной виднелся знакомый длинный стол на кухне, за которым сидела большая чужая семья.
Збышек вышел на крыльцо, прикрыл за собой дверь и, привалившись к косяку, проговорил деловито и почти доброжелательно:
– Рутка, ты какого ляда припёрлась? Тебя что, не сожгли? Я сейчас по-доброму отпущу тебя живую. Но ещё разок явишься, задушу прямо тут, на крыльце, и закопаю в огороде под нужником. Никто не хватится, кому ты на хрен сдалась…
Зельда пересказывала эту историю, бледнея от ярости (они собирали у себя в кооперативе для Рутки деньги, помочь девочке на первое время), но всякий раз не забывала добавить, что плохих людей, конечно, много, но хорошие тоже встречаются.
На волне погромных настроений десятки тысяч польских евреев уехали в Палестину, где тоже было от рая далековато: не польская гопота лютовала, так арабские банды, не говоря уж о британцах, с этим их «мандатом» на Палестину, которые (тоже хорошенькие антисемиты!) при малейшей возможности не пускали к берегу корабли с еврейскими беженцами.
Однако для дальней и небезопасной поездки в те дикие края тоже требовались деньги, и немалые деньги, а откуда их взять?
«Нет, только не мы, – в ожесточении думал Ицик. – Куда нам ехать?! Сейчас, когда моя коллекция чуть ли не в двух шагах?! И как мы её перевезём, даже если б и захотели, это ж миллионы злотых!»
Кое-кто из тех, кто пошустрее, правдами и неправдами пробирались в Варшаву. В кармане своего чертовски элегантного бежевого плаща (из парашютной ткани, обнаруженной в подвалах вновь созданного кооператива, мать сшила ему плащ и щегольскую кепку, козырёк которой Ицик натягивал чуть ли не на глаза) он носил ключи от варшавского дома, ежеминутно готовый вскочить на подножку поезда и исчезнуть на какое-то время. Все деньги, которые ему удалось скопить в Бухаре, – а предусмотрительный и осторожный Амос денег так и не ссудил, – как-то сразу рассеялись по бесчисленным семейным нуждам; железнодорожные билеты же стоили целое состояние. Он не мог обобрать семью, не мог так огорчить маму! Значит, добираться до Варшавы надо было зайцем, на перекладных, убегая от контролёров, прячась от них, спрыгивая на случайной станции и дожидаясь – когда тот ещё придёт! – следующего состава.