Длинные дни в середине лета
Шрифт:
крыльцо бренчит, как балалайка.
С порога в нос ударяет запах портянок, давно не мытых тел и солярки.
Поп все еще прыгает в одном сапоге — второпях он, конечно, надел чужие.
Кончается, тем, что он садится и протягивает мне правую ногу. Я
ухватываюсь за сапог, но от того, что он мокрый, стервенею, и сапог падает
под вешалку с грохотом. Ушкин шипит из своего угла, как тормозящий
самосвал.
Я сажусь за стол, прикуриваю от лампы. Наглый
зевает, укладываясь.
— Не буди завтра рано, о моя распрекрасная мать! — декламирует он и,
увидев, что Ушкин поднял голову, прикладывает палец к губам: — Тихо!
Без семнадцати два. Мне сидеть до четырех.
После того как дожди пошли непрерывно и наши постели перестали
просыхать, директор совхоза, к великой обиде местных жительниц —
потому что кино для них временно прекратилось — переселил пас из сарая
в клуб. Директор был прав. Жен этих на работу все равно не выгонишь, а
мы все ходили простуженные. Клубик новый, но маленький. Как они тут
прошлой зимой «Карнавальную ночь» смотрели, я ума не приложу.
Наверное, целую неделю крутили. Тюфяки еле разместились в зрительном
зале, осталась только тропинка посредине, а стол на этой тропинке
приходится обходить боком. Занавес задернули, и на сцене поселили девиц,
которые были очень недовольны ненадежностью такой защиты и в тот
вечер прицепили лозунг «Сократим мат до минимума!». Ощутимого успеха
лозунг не имел.
Без пятнадцати два. Время еле тащится. Я отстегиваю часы, прячу их в
карман, чтобы не пялиться каждую минуту, от нечего делать зажигаю
фонарь и веду лучом гш изголовьям. Вроде все. То есть наверняка все,
потому что я еще не дремал ни секунды и без меня никто не выходил.
Постороннему такая должность может показаться смешной и даже
неприличной, но Славка Пырьев, по-моему, это правильно решил — ночью
дежурить по очереди и сопровождать с фонарем каждого. А то еще
заблудится — ночи такие, что хоть глаз коли. Да и директор как-то просил,
чтобы подальше отходил м .
Светит фонарик паршиво, и от того, что тени двигаются, кажется, что
спящие строят мне рожи и пытаются говорить. Но разобрать ничего нельзя.
Комната наполнена храпом, какими-то хрипами, кто-то причмокивает,
бормочет. Это не очень интересно. Интереснее, если что-то можно
разобрать. Но это бывает' не каждую ночь, хотя в этом деле у нас есть свои
артисты. Жиркин, например, орет про колесо. Ему все снится, что он катит
погрузчик по току и. нужно
спицу и тянешь на себя так, что пальцы потом еле отдираются. По главный
цирк начинается, если говорит Томка.
Томка знает за собой эту слабость и на ночь туго завязывает платок под
подбородок, как шпионка в каком-то фильме. По платок иногда сползает, и,
если дежурный не рохля, мы лежим с разинутыми ртами. Ушкин, мой сосед,
натягивает одеяло на голову, как только Томка начинает. Утром ома как ни
в чем не бывало наворачивает манную кашу и даже тянется за добавкой.
Все-таки здорово меня разморило! Словно кто-то передвинул у меня
внутри рычаг на отметку «сон», и теперь что-то неслышно включается и
выключается, выполняя программу, и я ничего не могу сделать. Как со
стороны, я чувствую, что подстроился под чей-то мерный храп. Глаза
соскакивают с фитиля лампы и норовят задержаться на темном. Я кладу
голову на руки и, чтобы не уснуть, начинаю вспоминать все с самого начала.
...Мы уезжаем из Москвы с товарной станции в яркий, солнечный день.
Длинная; кишка вагонов не умещается перед платформой и повисает на
станционных путях. Наш вагон в хвосте, дальше только философы. На
платформе стоит горластая толпа. Играет духовой оркестр. Девчонки в
брюках, длинноногие, как цапли, и коротышки-мячики задумчиво пере-
ступают в пыли под музыку. Сияют провожающие с букетами. На лотках
торгуют пирожками, книгами и сапогами.
А у нас тихо. Из темной пасти вагона совсем не по-праздничному прет
карболкой. Мы забрасываем рюкзаки на нары, лепим из чемоданов стол. К
стенке вагона Томка приколачивает лозунг «Засыплем Родину зерном!».
Делает она это неумело, уже пару раз тяпнула по пальцам, но ей очень
нравится стоять на лестнице, на виду у всех, в коротеньких шортах, и какой -
то белобрысый, пришедший ее провожать, не спускает глаз с ее красивых
ног.
Репродуктор просит представителей вагонов срочно явиться в штаб.
Митька Рощупкин, который уже поддал, отрывается от стенки:
— Ребята, пошлите меня! Я им скажу, что здесь нет представителей
вагонов. Не вагоны едут убирать урожай, а мы. Й пусть они это знают —
представители вагонов!
Славка Пырьев, назначенный нам в начальники, спокойно выслушивает
эту тираду.
Когда же ты поймешь, — спрашивает он, — что таким даже в
праздники нельзя пить ничего, кроме горячего молока?