Дмитрий Донской (1947)
Шрифт:
Однажды Щап поманил Тимошу, и, оставив Топтыгу на приколе, они ушли по утренней росе на Пронск.
Прошло несколько дней. Кирилл рыл к зиме землянку. Андрейка расспрашивал деда:
— А ты волкудлаков видел?
— А их нешь отличишь? Они не клейменые.
— А как волкудлаком обернуться? Ты знаешь?
— А как? Надо среди леса найти пень, голый, чтоб вся кора уж с него спала. Воткнуть в тот пень нож, перекувырнуться через него, и станешь волком. Порыщешь ты волком, захочешь опять человеком быть, беги назад; как увидишь
— А ты не пробовал?
— А мне зачем? Я и так всю жизнь как волк рыщу: всю жизнь по пятам за мной гнались, вот только тут и нашел покой. Да и то лесной, волчий покой.
— А за что, дедко?
Дед Микейша посмотрел на Андрея строго:
— Млад, неразумен еще!
В лесу раздался крик. Дед затаился, выжидая.
Из кустов вырвался бледный, изорванный Тимоша.
— Ой, страсти!
— Чего?
— Ой, страсти! Щапа сюды волокут.
— Кто?
— Ватажники, свои.
— Далеко ль?
— Сейчас тут будут.
— А чего с ним?
— К Пронску обоз шел. Татарский. Мы по нем двинули, а у них мечи они на нас. В рубке Щапа искровили.
— А татары?
— Нету их, обоз весь наш.
— А ватага-то у вас велика ль?
— Пятеро. Да один там остался. Да один вроде Щапа изрезан. Трое их сюды ведут.
— А чего ж ты сбег?
— Сказать?
— Сказать.
— Ой, страшно там!
— Чего?
— Мало ль чего?
Микейша послал Кирилла:
— Встрень, Кирша. Трое двоих не дотянут.
— Иду.
Он ушел в деревья, во мрак, вслушиваясь в каждый хруст, в каждый шорох. Не раз его отводили лоси. Наконец он услышал хруст валежника.
Он помог им дойти до пасеки. Там дед велел положить раненых. Он всех прогнал, остался с ними один, варил какие-то корни, обмывал раны отваром, налагал осиное гнездо на свежие порезы, присыпал золой.
Изрубленная голова Щапа и рана, пересекшая лицо, зарубцовывались.
— Кровь вернется. Смирно лежи. Рану открой ветру, пущай обдует. Поешь медку.
— Горько чегой-то!
— То не простой мед. Пей.
Добыча Щапа была богата. Плотные ковры, китайские цветистые шелка, серебряные длиннохвостые птицы на голубых шелках, рукояти мечей, изукрашенные по серебру черными мелкими узорами; ножи, усаженные самоцветными каменьями; седла, разрисованные алыми цветами поверх зеленого лака; седла, окованные серебряными узорами, серебряные чаши, увитые непонятными надписями. Одну из них долго вертел в руках дед.
— Вот, — сказал он, — написано: «Издревле были и дни и ночи, звезды на небеси, как и ныне. Ныне ступаем мы, попирая прах возлюбленных, живших давно до нас».
— А ты разве грамотен? — спросил Андрей.
— Русской не обучен, а шемаханскую разумею.
— Верно написано! — задумчиво сказал Кирилл.
— Как это может быть верно — не рукописанье, а какие-то дождевые черви начеканены! — усомнился один из ватажных. И даже встал: — Не может истины быть у татар! Истина? А они ж злодеи! Какая ж истина?
— Откуда им брать слова! — заговорил Тимоша. — Русского, нашего, слова и то не могут понять. А у нас слова самые простые.
— А чудно ты бьешься, Тимоша, — сказал ватажник. — Кинулся на купцов, только искры из-под пят сверкали, а то вдруг в самую горячку запрятался в воз, дерюгой накрылся да и затих.
— Ой, страшно стало, как я ему голову снес!
— А не ты б ему, он бы тебе.
— Он же меня не трогал!
— А не было б их, — сказал дед, — татар тех, жили б мы своим трудом, в городах, в каждой руке бы держали дело. А ныне города оскудели, ремесла иссякли, иные места в пустыни обращены. Откуда ж брать жалость на них, ежли у них нет к нам жалости?
Потом дед оглядел всех и строго спросил Щапа:
— А тое добро как делить будете?
— Ровно. Все разложим, ты его до времени схоронишь. Ежли из нас кто выпадет, долю отдашь по его воле. А свою волю каждый тайно те скажет.
— Исполню.
— По хлеб надо на Дубок идти. К зиме запасти надо.
— То и по снегу достанем! — успокоил дед. — А до времени запасенного хватит.
Вечерело. Кирилл лежал в кустах, глядя в небо, и обдумывал свою жизнь: утолил свою страсть, и люди отступились; ради своей жизни убил гонца, и вот ввергнут в лес; а когда за Рязань бился, рязане приняли его, как своего; князь выдал, да и то таясь от народа, есть ли подвиг или такое дело, чтоб сбить с себя тяжелую цепь?
Он думал, вспоминал, совершил ли когда добро, за которое добром бы ему отплатили. И какое еще надо совершить, чтоб смыть с себя зло?
Он думал, но мысли плыли, как облака, меняя свои очертания, а то и вовсе растаивая в небесах.
Дед и Щап отошли, оборотясь на темнеющий восток, стали рядом на колени, и дед сказал:
— Клянусь те сохранить добро твое вцеле, сколь сил и разума хватит. Иному, мимо воли твоей, не передам, сам не соблазнюсь, по смерти твоей не утаю.
И, пригнувшись, поцеловал землю.
Клялся и Щап соблюсти благодаренье деду и тоже склонился к земле. Страшную, нерушимую клятву дали они друг другу, ибо все может отступить от человека, но земля не отступит — из нее вышел человек, в нее и вернется.
Тридцать пятая глава
ЦНА
Стоял теплый осенний туман, и лесную дорогу густо засыпала светлая сырая листва. Огненная лиса отбежала с дороги и остановилась, принюхиваясь.
Дмитрий проехал лесом, сопровождаемый Бренком, дьяком Внуком, Тютчевым, отроками, подьячими и небольшим отрядом дружины.