Дмитрий Донской (1947)

Бородин Сергей Петрович

— Срамота!

Отпуская Бернабу, он одарил его перстнем, дал серебра — кисет московских копеек, маленьких, как рыбьи чешуйки, с изображением всадника, вонзившего копье в змея.

— То наш святой Георгий! — воскликнул Бернаба. — У нас одна вера, и я рад буду принять православное крещенье из ваших рук, святейший.

— Это не только Георгий, — твердо сказал Митяй, — это Русь, пронзающая копием ордынского зверя!

Митяй щедро и ласково одарил сопровождавших его до Кафы мурз и пошел в опочивальню, ожидая заутра отплытия.

Ночью

Бернаба сбежал узкой каменной улочкой, перепрыгивая со ступени на ступень, вниз к пристани.

Его ждали там.

Повязанный шелковым платком, черный от морских ветров генуэзец отправлялся в Византию на Митяевом корабле.

— Готов? — спросил Бернаба.

— Одна нога уже там.

— Возьми и грузи вторую ногу.

Он достал кошелек, зеленый бархатный мешочек, и — запустил туда пальцы. Из-под светлых серебряных чешуек показался маленький сверток.

— Это надежный яд! Аква тофана!

Бернаба подумал и, зацепив ногтем копейки, дал моряку. Подумал еще и подцепил ногтем еще несколько чешуек, но подождал.

— Когда вернешься и все будет хорошо, дам еще. Много.

— Сколько?

Бернаба посмотрел на ладонь. Оставалось еще три чешуйки.

— Три золотых.

— Смотри, чтоб было так.

— Так и будет: три.

— Ладно.

— И не спеши: чем дальше отсюда, тем лучше для тебя.

— Понимаю.

Бернаба не спеша поднялся в город. Отовсюду звучала милая родная речь, раздавались песни, женские голоса.

Утром с горы он видел, как Митяев корабль поднял свой двухцветный парус. Ветер надул паруса, корабль накренился, но опытный кормчий вывернул его из волн, корабль вышел на волю и не спеша заскользил вдоль каменистых берегов на запад.

«Когда же настанет мой час отплывать так?» — подумал Бернаба.

И твердым шагом пошел узким, как в Генуе, переулком к дому, где остановились Мамаевы послы.

Тридцать четвертая глава

ШАЛАШ

По-прежнему белел над шалашом лошадиный череп, голубой дым тихо поднимался от костра в синее августовское небо. Вокруг дыма сидели Щап и Тимоша с медведем. Среди колод расхаживал дед Микейша, собирая в бадейку мед.

Прежде чем выйти к шалашу, Кирилл и Андрей остановились в кустах и осмотрелись.

Кириллу показалось, что очень мал стал дед, еще ниже пригнулся к земле, еще шире расставлял на ходу ноги. Только большая лохматая голова не гнулась, а смотрела вверх, в небо.

— Ктой-то? — шепнул Андрей.

— Не этого бойся. А вон того, у костра, остробородого.

— А чего?

— Тот сам еще не понял, чего на земле ищет, а старик свое уже нашел.

— А ты всех людей знаешь?

— Тут всех.

Кирилл свистнул, и мгновенно Тимоша, перескочив через костер и через Щапа, скрылся в кустах. Столь же стремительно кинулся прочь и Топтыга. Но Щап спокойно обернулся и посмотрел на прибывших. Дед не

спеша пошел к ним.

— Давно жду! — сказал дед.

Так снова начался лес.

Щап сказал Кириллу:

— Ну вот, Кирша, я твое варево ел, садись моего отведай.

— Потчуй. Только сперва Тимошу кликни, не то он сдохнет там, не жравши. Пуглив парень. Тимо-ох!

— Вот он я!

— Ты чего ж?

— По грибы ходил.

— Твой, что ль, вьюнош-то? — спросил дед Кирилла.

— Мой.

Так сели они у костра, и каша была рассыпчата и душиста. Никто не расспрашивал Кирилла, ожидая, что он сам найдет случай рассказать то, что другим знать следовало, а чего не следовало знать, про то и спрашивать незачем: все равно не скажет.

Над шалашом белел череп, костяной терем: терем-теремок, кто в тереме живет? А жили под этим черепом лишь те, кто умел держать язык за зубами.

Жили тихо. Временами приходили и уходили люди. Иные приволакивали сюда запасы еды, приносили добро, и дед, которому в жизни больше ничего уже не было нужно, это добро надежно хранил.

Андрей не отставал от деда на пасеке.

— Мед меду рознь, — поучал дед. — Иной год подсед бывает. То мед! Чист, светел, как слеза. Под соты посудину поставишь, он в нее из сотов и натекает. А цельный али подрезной, он, понятно, не так чист. А все чище, чем подкурной, — это мы с тобой сходим, в лесу поищем, рой найдем да подкурим. Он хоть сорен и сед, а свой вкус имеет. Иной раз такой попадет, что дух захватывает. Это уж — откуда пчелы росу брали. С крушины берут мед отстоится густой, крупитчатый, твердый. С гречи — он красный, по цвету видишь. А в Казани мне липец довелось отведать, так тот, как ладаном прокурен либо елеем, — пахуч и легок, сладостней ярого и душистей подседа.

Андрейка слушал, помогая деду окуривать колоды, бегал за бадьями, точил нож.

— Разумному — мед во здравие, — поучал дед. — А беспокойному — на пагубу. Я искусен был меды парить. С водой его разведешь, духмяных трав вложишь, замажешь в корчаге да и в печь на вольный дух. Иной раз так упарится, крышку рвет. А то на ягодах можно переварить — на смородине, на рябине. Малиновый тож хорош. С того меду жизнь слаще. Истинно рекут: с медом и золото проглотишь, да и беду съешь.

— И то во здравие?

— Знамо: во здравие, ежели тоску с себя скинешь.

Неторопливо, спокойно бродили они среди пчел. И ни одна не коснулась их злым жалом. Лишь иногда в волосах запутывался их полет, и дед бережно освобождал пчел, и они улетали беззвучно.

И еще говорил дед:

— Как мала капля, несомая пчелой. Незрима глазу, непостижима уму. А мы полным ковшом черпаем мед, столь обильно принесли пчелы. Так и дела людей — незримо, непостижимо дело каждого, но неси свою каплю. Землю свою люби, сыне. Когда-нибудь расскажу о себе, увидишь меня. А сейчас еще млад, не все уразумеешь.