Днепр
Шрифт:
Кирило, насупив брови, не отрывал глаз от хозяина. Совсем уже трезвым взглядом смотрел Марко. Сердце отрывисто билось в груди, и ему казалось, что так оно никогда не билось.
Кашпур раскраснелся, волосы прилипли к его потному лбу, из-под нависших бровей сверкали глаза; он танцевал со страстью, а Ивга, которая сначала было растерялась, теперь уже сама зажглась огнем этого неудержимого бешеного вихря. Данило Петрович ходил вокруг, подплывал на одной ноге совсем близко, затем вдруг выпрямлялся, дышал Ивге в лицо, бесстыдно заглядывал ей в глаза. Тогда она прятала
Пальцы Архипа деревенели. А люди вокруг хлопали в ладоши, топали ногами и кричали, подстегивая Ивгу, Архипа и Кашпура.
— Пляшет, — прошептал Оверко, — эх, как пляшет!
— А что ж ему не плясать? — тихо отозвался Максим над ухом. — Были б деньги, и ты бы…
Оверко криво усмехнулся:
— Чудак ты, Максим.
— А ты думал как? — согласился Чорногуз.
Силы оставляли Ивгу. Голова кружилась. Потолок прыгал, сливался со стенами, лица дрожали в глазах. Марко увидел, как Кашпур протянул руки, а Ивга, пошатнувшись, упала на них. Тогда он не выдержал и рванулся в толпу. Но кто-то цепко схватил его за воротник. Феклущенко, крепко держа, тянул его за собою, и, сколько ни упирался Марко, вырваться он не смог.
— Ты, сынок, выйди, освежись немного, снегу пожуй, от горячки помогает, кровь студит… Ты выйди, — ласково уговаривал приказчик, а руками подталкивал к порогу. Открыл дверь, и Марко очутился на улице.
Ему казалось, что еще никогда в жизни никто так не обижал его. Он подскочил к окну, изо всей силы ударил кулаком в стекло. Но никто не обратил на это внимания, и парень бессильно опустился на завалинку, не чувствуя ни ветра, ни холода. Стыд и гнев душили его…
Несколько дней после этого Марко старался не вспоминать о событиях рождественской ночи. Долго еще он ходил, выбитый из колеи, не находя в себе смелости подойти к Ивге и заговорить с нею.
А она ждала его, ждала с каким-то лихорадочным нетерпением, часами простаивала у ворот усадьбы. С надеждой вглядывалась во тьму, переступая с ноги на ногу. Стыло от мороза тело. Инеем покрывались пряди волос, выбившиеся из-под платка. Но Марко не шел, и девушка, опечаленная, возвращалась в хату.
Скоро долетел до Марка слух, что Ивга пошла на службу к помещику, не то в горничные, не то в помощницы Домахе Феклущенко. Сердце у него сжалось, когда Антон передал ему это известие. Однообразно проходили в холодных раздумьях бескрасочные и тихие вечера. Однажды он поздно возвращался в село. У школы кто-то окликнул его. Через дорогу бежала Ивга, путаясь ногами в долгополом отцовском кожухе. Он остановился и ждал. Ивга подбежала и, заглядывая ему в глаза, виноватым голосом спросила:
— Чего ты сердишься?
— Сама знаешь, — сурово сказал он. — Да, может, тебе и неинтересно. Может, ты мною теперь брезгуешь, — сказал, а в душе пусто стало от этих слов, чувствовал — лишние они, но отступиться уже не мог. — Говорят, ты теперь в господском доме…
— Брешут, — сказала Ивга твердо, — вот что! — И пошла прочь, ни разу не обернувшись.
Марко знал: крикни он — Ивга остановится. Но кричать
Кашпур действительно через Домаху уговаривал Кажана отдать Ивгу в барский дом на службу. Но старый лоцман отказал:
— Где же это видано? Что ты, Домка? За честь спасибо, — а дите свое еще прокормлю. Так и передай барину. Я вдовый, мне женщина в хате — опора, верно, знаешь сама.
Домаха не настаивала. Это было ей на руку: в прихоти барина она увидела угрозу своему положению в доме. Когда передавала отказ, Кашпур выслушал равнодушно, но Домаха заметила, как в глазах его загорелись и погасли недобрые огоньки…
Дочке Кажан сурово сказал:
— Ты, Ивга, в имении поменьше вертись. Барин что-то привязывается, пес его возьми!..
Ивга покраснела и незаметно выскользнула в сени. Долго думала над значением отцовских слов и припоминала последнюю встречу с Марком. Девушка целые дни просиживала в хате. Склонившись над полотном, она вышивала и все чувствовала какое-то волнение в груди. По вечерам забегала к Вере Спиридоновне. Учительница, как и раньше, радостно встречала Ивгу. Ей-то девушка и доверила свою печаль.
В конце января начали рубить лес. Марко тоже ездил лесорубом в одной партии с Архипом и Оверком.
А в селе долго не умолкали разговоры о рождественском празднестве. Вспоминали, как плясал Кашпур, как пил он со сплавщиками, как потом, уже пьяный, выбежал на улицу и уговаривал парней бороться с ним… Как, поборол ловкого и сильного Архипа, а потом, схватив на руки дочку Кажана, побежал с нею, а девушка от страха кричала и звала отца, только тот не мог слышать этого: он спал пьяный в шинке. Кашпур, отбежав несколько десятков шагов, опустил девушку на землю, а она стояла со слезами на глазах и дрожала. Этого уже никто не видел, но Ивга помнила все хорошо.
Не забыл об этом и Кашпур, Впрочем, у него были другие причины, заставлявшие его с беспокойством вспоминать эту ночь…
— Ну и краля же ты, — сказал он и насильно поцеловал девушку в губы; затем оттолкнул ее от себя и пошел без шапки, без пиджака, в одной жилетке, в усадьбу,
Феклущенко, выбиваясь из сил, догонял его.
— Барин! — кричал он. — Данило Петрович! Шапку, шапку и бекешу… наденьте!..
Кашпур остановился. Управитель, запыхавшись, надел на него бекешу. В сером, неясном небе отсвечивали бронзовые полосы наступающего дня.
Кашпур опирался на плечо управителя. Он бормотал что-то в бороду и размахивал руками.
— Видишь, какой я! — крикнул он на ухо Феклущенку. — Я не Вечоркевич, пускай мужики дивятся — вот у нас барин так барин! Я им недаром силу свою показывал. Пил с ними. Не брезгую. Пусть знают. Мужик на это лаком.
— Как истинный благодетель, как отец, — вставил Феклущенко.
— А ты что думал?
И вдруг Феклущенко, затаив дыхание, тихо сказал:
— А как мы в лес ездили, помните, Данило Петрович, в волчью балку, ужин волкам возили? Хи-хи-хи.