Днепр
Шрифт:
В сентябре задымленный паровоз потянул на фронт длинный эшелон вагонов. В них стройными рядами лежали тысячи пар сапог. Данило Петрович и Миропольцев стояли ночью на безлюдном перроне, провожая в дальний путь первую партию обуви. Дней через пять прибыло с фронта подтверждение, что сапоги получены. На текущий счет фирмы интендантство перевело восемьсот восемьдесят пять тысяч рублей.
Кашпур на радостях решил отпраздновать первую удачную пробу. Ночью позвонил Миропольцеву и с ним отправился в ресторан.
Они едва протиснулись через заполненный людьми зал. Им освободили кабинет, выпроводив
Скоро туда набилось много всякого народа. Стреляя, вылетали из бутылок шампанского пробки.
— Пейте! — кричал Кашпур. — Я ставлю. Я — Данило Кашпур.
К нему тянулись десятки рук с полными бокалами. Он чокался, пил и не пьянел. Миропольцев откуда-то вытащил пьяного седоусого полковника. В кабинете затихли. Перед полковником расступились. Ему освободили место рядом с Кашпуром. Миропольцев шептал полковнику на ухо:
— Миллионер… душа-человек Данило Кашпур… в деле пригодится, не скуп…
Полковник подтянулся, откинул саблю, которая путалась между ногами, звякнул шпорами и протянул руку Кашпуру, рекомендуясь:
— Полковник интендантства Африкан Михайлович Осман-Дивиловский.
— Непосредственно с театра военных действий, — добавил Миропольцев, придерживая пенсне, — награжден за боевые заслуги… — остальные слова потонули в гуле приветствий.
Кашпур налил полковнику шампанского и низко поклонился ему.
Полковник одним духом осушил бокал. Кашпур расчувствовался. Ему показалось, что он собственными глазами видит, как вокруг полковника пронизывают воздух вражеские пули; он шагнул к нему и по-старинному обычаю обнял его и трижды поцеловал. Какой-то пьяненький гость со слезами на глазах проверещал растроганным дискантом:
— Господа, истинно величественная картина. Художника сюда, фотографа, увековечить для потомков братские объятья христолюбивого воинства и столпов империи…
Через несколько минут про полковника забыли. Он сидел между Кашпуром и Миропольцевым, пил водку, чмокал губами, глотал устриц и вращал налитыми кровью белками. Вены на его висках напряглись и посинели. В морщинах на лбу скопился пот.
Когда он захмелел, Кашпур позволил себе завязать беседу: -
— Позвольте, господин полковник, спросить, каковы надежды на счастливое завершение войны?
Полковник удивленно выпучил глаза, наклонился к Данилу Петровичу и, дыша пьяным перегаром, оказал:
— Никаких! Это вам, как другу, по секрету. На фронте беспорядок, развал, шпионаж, измена… — И вдруг, оттолкнув Кашпура обеими руками, спросил: — Да-с, а на что это вам, ясновельможный капиталист?.. Да, на что?
— Должен знать… — сказал упрямо Кашпур. — В войну капитал вложил, и немалый… И еще хочу, чтобы вы пошли навстречу… Сено лошадям вашим нужно, а у меня его вдосталь. Слышал, будто какой-то Марголин поставляет вам по контракту… так я… знаете, хотел вашей помощи…
Полковник мгновенно протрезвел.
— Что ж, можно… — сказал он тихо, — только…
— Понимаю, все будет как следует, — перебил Кашпур, — не беспокойтесь.
— Десять, — сказал полковник, разминая в руках салфетку и следя за лицом Кашпура.
Данило Петрович слегка побледнел. «Десять тысяч — много», — подумал он.
Заметив его колебания, полковник быстро добавил:
— Имейте
— Хорошо, — сказал Кашпур, — по рукам. — И протянул руку полковнику.
Но тот не торопился. Глядя куда-то в угол потолка, он сухо сказал:
— Двенадцать — это окончательно.
И звякнул шпорами, словно собираясь встать. Миропольцев толкнул Кашпура в бок.
— Ладно, — процедил сквозь зубы Кашпур, — будь по-вашему.
Полковник пожал ему руку.
Получив тут же, незаметно для окружающих, задаток, полковник Осман-Дивиловский выпил на радостях лишнее. Интимно подмигивая Кашпуру, он признался:
— Я, думаешь, на фронте был? Вот те крест, — и он перекрестился, — и в глаза фронта не видал…
Тронув пальцами кресты на груди, он убежденно сказал:
— Здесь их легче достать.
…В ту ночь, когда Данило Петрович так удачно завершил задуманное дело с поставкой сена и достойно отметил получение денег за первую партию солдатских сапог, на маленькой галицийской станции, до которой долетала пушечная канонада с линии фронта, шла лихорадочная подготовка к маршу. Среди тысячи серошинельников нашел свое место и Марко Высокос. Долгополая шинель хорошо облегала плечи. Под околышем фуражки блуждал беспокойный взгляд темных глаз. Батальон Марка стоял у пакгаузов. Перед отправкой на фронт солдаты получали новую обувь. Они выстроились в длинную очередь, держа в руках старые, стоптанные, в дырах и заплатах сапоги, башмаки и еще какую-то чудную самодельную обувь. Недалеко от Марка стоял Архип. Он оброс, исхудал, и веселое выражение исчезло с его лица. Солдаты тихо говорили между собою. В стороне прохаживался офицер, попыхивая папироской. Наконец Марко дождался своей очереди. Кто-то вырвал у него из рук старые сапоги и ткнул новые с залихватски вздернутыми носками. Примостившись под фонарем, Марко начал надевать обнову на распухшие от ходьбы ноги. Сапоги налезали туго. Пришлось растягивать руками. Сосед посоветовал:
— Ты, землячок, голенища выверни, тогда пойдет.
Марко послушался, вывернул. На глаза попалось круглое клеймо на полотняной подкладке: «Данило Кашпур и сын».
Он опустил руку с сапогом.
— Ты что, — спросил тот же сосед, усатый солдат, — не натянешь?
— Натяну… — отозвался Марко. — Да гляди, что прочитал, — и он показал солдату круглое клеймо на голенище.
— Неграмотный я. А что там написано?
— Фамилия моего хозяина. Служил я у него.
— Сапогами промышляет?
— Нет. Плоты гонит по Днепру.
— Видно, к новому делу приспособился, — сказал солдат, — выгоднее, — и, словно что-то припомнив, довольно воскликнул: — Да еще какая выгода! Солдатам-то сапог много надо… Оно и способней, чем плоты гонять.
Позади прозвучала команда. Марко заторопился. Шагал в новых сапогах неуклюже. Они едва сгибались, жали в пальцах.
В ушах гулко отдавался топот сапог по каменистой дороге.
Придерживая ремень винтовки, Марко вперил глаза в затылок переднего солдата. Его клонило ко сну. Время от времени он сбивался с шага. Тогда задние наступали ему на ноги. В голове не было ни единой мысли. Только в уши настойчиво врывался скрип новой кожи.