Дневник библиотекаря Хильдегарт
Шрифт:
Я не знаю, почему история Золушки кажется мне мудрой и радостной притчей, а история Дюймовочки – мещанским романчиком из розовой библиотеки. Я не знаю, почему меня не трогал и не трогает Стойкий Оловянный Солдатик; может быть, потому что постоянство его – бесплодно, а стойкость – бессмысленна. Я и в детстве не верила и в то, что Герда пошла через весь свет искать Кая и вернула его. Может быть потому, что безотчетно понимала: девочка-подросток на станет так поступать, это история про взрослых влюблённых, которых почему-то нарядили в детские одёжки и заставили думать и говорить, как дети. И уж тем более я не верила и не верю в мгновенное перерождение юного сноба-интеллектуала в мальчика из церковного хора, который ещё вчера только тем и занимался, что мыслил о вечности и критиковал всё, с нею впрямую не связанное, а сегодня со слезами
К запаху роз у Андерсена постоянно примешивается запах тлена. Как в «Эльфе розового куста», где розы вырастают из черепа убитого юноши, который девушка держит в своём цветочном горшке – милая жизненная подробность. И дело здесь не в извечном присутствии смерти рядом с жизнью Настоящие, нормальные сказки частенько напоминают нам об этом, но, как бы они ни были страшны, они никогда не бывают безнадежны. Каждая из них, по сути дела, говорит нам всё то же: смерть, где твоё жало? ад, где твоя победа? – и открывает нам окно в то самое место, название которого Каю так и не удалось выложить с помощью ледышек. И дух захватывает от ужаса и радости, когда сквозь дрожь в душе и сквозь зажмуренные веки пытаешься заглянуть туда. У Андерсена за этим окном – лишь холодок склепа, душистая затхлость и тоскливый ужас, который он пытается чем-нибудь для себя замаскировать. Лучше всего ему удаётся замаскировать этот склеп под лазейку, через которую, в крайнем случае, можно убежать от жизни. Жизнь тяжела и беспросветна; некоторым детям лучше бы и вовсе не рождаться, а уж если родились – то лучше бы, право, скорее вернуться туда, откуда пришли. Девочка Со Спичками замерзает среди равнодушных прохожих, и тогда с неба приходит её покойная бабушка и забирает её к себе. В «Истории одной матери» мать, если помните, сама отдаёт своё дитя смерти, чтобы избавить его от тягот бытия. А у Оле Лукойе есть брат – Смерть, «чудеснейший из Оле Лукойе», который хорошим детям рассказывает хорошие сказки, а нехорошим – нехорошие. Это тоже очень важный момент у Андерсена, которому ничего не стоит из сентиментального добряка превратиться в суровейшего пуританского проповедника. И тогда он на пару с тем «чудеснейшим Оле Лукойе» во всех подробностях расскажет вам, как жабы и пиявки целовали в аду Девочку, Наступившую На Хлеб, и как перед бедняжкой Карен плясали её собственные отрубленные ноги в Красных Башмачках, а ангел тем временем грозил ей мечом из тёмного кустарника.. За что именно – вы, надеюсь, помните. Именно этот пуританский морализм доводил меня в детстве до бешенства, и у меня рос серьёзный счёт к Творцу, с которым у меня просто не было иной возможности познакомится, как через рваный жёлтый двухтомник. Поскольку детских Библий тогда и в помине не было, а ни в каких других книжках для детей Творец уж тем более не упоминался.
Всё более или менее встало на свои места, когда я отыскала в том же двухтомнике историю о священнике, который угрожал всем, кому ни попадя, геенной огненной и прочими неприятными вещами, пока не увидел во сне, что жена его умерла, и ради спасения её души ему нужно добыть волос человека, которого он сам, лично, обречёт на вечные муки. И он не смог найти такого человека - даже ради того, чтобы горячо любимая жена обрела посмертное блаженство. Не смог – и всё тут. Рука не поднялась вырвать этот самый волос. И, пробудившись, он понял, что раз уж он сам не сделал этого, то Господь и подавно не сделает. И мне по сей день странно: если автор сказки так хорошо это понимал, то почему он так мало об этом говорил, а вместо того так всю жизнь и просидел над четырьмя кубиками с соответствующими буквами, пытаясь сложить из них слово «счастье».
И ещё более странно то, что иногда ему это
12 январь 2009 г. Я, Собака и Город Контрастов
У моей Собаки температура всегда сорок. Даже больше.
Я чувствую это, когда вечером она залезает ко мне по одеяло и, привалившись к моим ногам, обжигает их даже сквозь пижамные штаны. Засыпая, она судорожно вздыхает и всхлипывает, а во сне часто вздрагивает и глухо матерится.
— Что тебе снилось? – спрашиваю я у неё наутро.
— Лучше тебе не знать, - отвечает она.
Белки у неё постоянно красные, а шерсть на холке навсегда застыла, ощетинившись, как у дикобраза. Сидя у окна, она вздыхает, стучит зубами и дрожит от ужаса, восторга и ярости. Как для ирландского героя Кухулина, для неё это совершенно привычное, обыденное состояние. Я об этом знаю. Мои соседи – нет. Поэтому, когда мы с Собакой подходим к лифту, я, прежде чем нажать на кнопку, прослушиваю и простукиваю его, как врач – лёгочного больного. На тот предмет, не затерялся ли где-нибудь внутри какой-нибудь Сосед. Иначе, если дверь лифта откроется перед носом моей Собаки, а в кабинке будет Сосед, - случится скандал. И Бог знает, что они оба – Сосед и Собака – со страху могут натворить… И, главное, я никак не смогу это предотвратить, никакими средствами.
— Дрессировке она не поддаётся, - сообщил мне Собачий Инструктор. – Слишком нервная. Редко, но бывает такое. Попробуйте давать ей «Кот Баюн». Хорошее средство.
— Кто – Баюн? – сухо осведомилась моя собака из-под дивана.
— Не «Кто Баюн», а «Кот Баюн», - сказала я. – Что-то знакомое, между прочим.
— Щас посмотрим, - сказал мне Костик и полез в шкаф за сборником русских народных сказок.
– «Ну-ка, кот Баюн, покажи большую страсть!» - Вот кот Баюн когти точит, на царя их ладит, хочет ему белу грудь раздирать, из живого – сердце вынимать.
— Э-э-э, - сказала я.
— Не годится, - сказал Костик. – Это твоя Собака и так может. Без всяких баюнов. В лучшем виде. Может, валерьянки ей давать?
— Васька от валерьянки спился, между прочим, - напомнила нам из-под дивана Собака.
— Верно, - сказал Костик. – Тогда надо выходить с ней очень рано утром и очень поздно вечером. Когда никого нет, кроме дворников. Дворников она уважает. У них мётла с прутьями и лопаты с черенками.
— Сволочи вы, - сказала Собака из-под дивана. – Я и так неконтактная. А вы хотите лишить меня даже минимального шанса на нормальное общение. Вы что, не знаете, что для гармоничного развития собака обязательно должна контактировать с себе подобными?
— Подобных тебе нет, - сказала я. – И не будет никогда. Я даже знаю, как это сказать по-ирландски.
— Это всё, что ты знаешь по-ирландски! – сказала Собака из-под дивана. Я не возразила, потому что это правда. Она всегда выходит победителем из любой словесной перепалки.
И мы гуляем с ней по Москве очень ранним утром и очень поздним вечером. При этом она всё равно умудряется найти жертву и вступить с ней в контакт.
— Что мне с тобой делать? – риторически спрашиваю я, оттаскивая её от жертвы в подворотню и безуспешно пытаясь нахлобучить ей намордник.
— Я не виновата, - тяжело дыша и отплёвываясь от намордника, отвечает она. – Я его предупреждала: не подходи, я психованная. И вообще, что это за манера – нюхать у дамы под хвостом? Почему я должна позволять это делать всякому незнакомому сброду?
В очереди ветеринарной клиники она обычно сидит глубоко под скамейкой и смотрит оттуда на всех мудрыми и скорбными глазами.
— Как они могут тут собачиться? – тихо спрашивает она, глядя на волнующуюся очередь. – Они что, не понимают, что в последние минуты жизни надо думать не об этом?
— Какие последние минуты? – безнадёжно уговариваю её я. – Они тут все на профилактическую прививку. И ты, между прочим, тоже. Это же каждый год бывает – ты что, не помнишь, что ли? Совершенно безобидный и безболезненный укол, от которого никто не помирает.
Она горько улыбается в ответ, прикрывает глаза и принимается бормотать мантры. Потом приоткрывает один глаз и встречается с таким же мудрым и тоскливым взором лежащего в сторонке Белого Лабрадора.
— Ну, что ты скис?
– пытается приободрить его хозяин. – Вон – смотри, какая женщина красивая под скамейкой лежит...