Дневник библиотекаря Хильдегарт
Шрифт:
БАРТОЛО (снимая шляпу). Не для того ли вы меня выписали из Севильи, чтобы я выслушивал весь этот вздор? Этот ваш новый приступ брачной лихорадки…
Теперь тот же отрывок у Чудинова:
БАРТОЛО. Как, и он тут? Да это целый вертеп! Что он у вас делает?
МАРСЕЛИНА. По обыкновению – всякие мерзости. И худшая из них – та, что он Бог знает, с каких пор, пристаёт ко мне со своими признаниями.
БАРТОЛО. Ну, я бы уже двадцать раз от него отделался!
МАРСЕЛИНА. Каким образом?
БАРТОЛО. Да очень просто – выйдя за него замуж!
МАРСЕЛИНА. Злой и глупый насмешник, что ж вы от меня-то
БАРТОЛО. Вы что ж, нарочно меня выписали из Севильи, чтобы я выслушивал весь этот вздор? Экая у вас страсть к Гименею!
__
Если кому-нибудь покажется, что эти два фрагмента мало отличаются друг от друга, пусть попробует прочитать вслух сперва один, потом другой. Или вот ещё – чудесная сцена.
У Любимова.
АНТОНИО. Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!
ГРАФ. Что тебе, Антонио?
АНТОНИО. Прикажите, наконец, забрать решётками те окна, что выходят в сад. Из этих окон вечно выбрасывают всякую-то всячину, а нынче ещё лучше: целого мужчину выбросили.
ФИГАРО. Ваше сиятельство! Он с утра пьян.
АНТОНИО. Ничуть не бывало, это ещё остаток вчерашнего… Вот что значит – рубить с плеча.
ГРАФ. Где же он, где же он, этот мужчина?
АНТОНИО. Где он?
ГРАФ. Да, где?
АНТОНИО. Я про то и спрашиваю. Пусть мне его во что бы то ни стало поймают. Я ваш слуга, вы мне доверили ваш сад, туда упал человек, так что вы понимаете – тут задета моя честь.
У Чудинова.
АНТОНИО. Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!
ГРАФ. Что тебе, Антонио?
АНТОНИО. Да прикажите же повесить решётки вон на те на окна над моими грядками! Вечно швыряют оттуда всякую дрянь… вон – только что выбросили человека!
ФИГАРО. Ваше сиятельство! Да он с утра пьян!
АНТОНИО. Ничего подобного! Это ещё со вчера не выветрилось… То-оже, берётся судить, сам не зная, чего!
ГРАФ. Подавай сюда этого человека! Где он?!
АНТОНИО. Да, где он?
ГРАФ. Это я спрашиваю – где он?
АНТОНИО. И я про то же спрашиваю. Где он? Подать нам его сюда непременно! Я ваш слуга; я забочусь, хлопочу о саде… а тут – глядь! – человек валится… Ведь тут оно того… тут задета моя репутация!
Убей меня Бог, но в первом отрывке Антонио трезв, как стёклышко, чего не скажешь об Антонио из второго отрывка. При этом второй Антонио – более остроумный и более здравомыслящий. Вот – смотрите дальше:
Любимов
АНТОНИО. Стало быть, вы раздались за это время: давеча вы были щупленький и куда меньше ростом!
ФИГАРО. Ну, понятно: когда прыгаешь, всегда поджимаешься.
АНТОНИО. А мне сдаётся, что скорое всего выскочил в окно этот тонкий, как петушья нога, паж.
ГРАФ. Ты хочешь сказать, что это был Керубино?
ФИГАРО. Вот-вот, он нарочно для этого приехал на коне из Севильи, куда он, наверное,
уже прибыл.
АНТОНИО. Ну, нет, этого я не говорю, этого я не говорю: я не видел, чтобы выпрыгнул конь, иначе я бы так и сказал.
ГРАФ. И терпение же с тобой нужно!
ФИГАРО. Я был на женской половине, в белой куртке, ведь сегодня на улице такая ужасная жара! Я ждал Сюзанетту. Вдруг слышу – голос его сиятельства,
Чудинов.
АНТОНИО. Ну, брат, ты, значит, успел вырасти с того времени. Когда ты прыгал, то был пониже и похудей!
ФИГАРО. Это понятно - когда прыгаешь, то ведь поджимаешься.
АНТОНИО. Нет, это всё-таки был другой… Вроде, этот…. вертопрах-то… ну, паж!
ГРАФ. Керубино, ты хочешь сказать?
ФИГАРО. Ну, да, конечно. Соскочил с лошади у ворот Севильи – и прямо к тебе на грядки!
АНТОНИО. Э, нет! Этого я не скажу! Я не видел, чтобы он с лошади – чего не видел, того не видел.
ГРАФ. О, терпение!
ФИГАРО. Ваше сиятельство, я был на женской половине, в белом камзоле… жарко, знаете ли… Поджидал мою Сюзетту. Вдруг слышу – голос вашего сиятельства, шум какой-то… Я вспомнил про это письмо и, грешным делом, испугался. Взял да и с скакнул на грядки... не от большого ума, ясное дело... Вон – ногу ещё зашиб маленько. Вот эту, правую…
__
Так вот, люди… Скажите мне, отчего это происходило в советской переводческой традиции, которая была и крепкой, и профессиональной, и основательной, и вообще, - серьёзно, без иронии, – честь ей и хвала? Грамотные, выверенные литературные переводы, сохраняющие верность оригиналу до последней запятой. Их так хорошо, гладко и приятно читать глазами. Но ведь пьесу-то.. пьесу-то, братья мои дорогие, её ж ещё иногда ставят на сцене! И тогда персонаж, которому по замыслу драматурга, нужно бросать в зал стремительные искромётные реплики, начинает поневоле изъясняться длинными, грамматически вылизанными и вылощенными конструкциями, и даже натужные «небось» и «сдаётся мне» не могут сделать из этих конструкций отдалённого подобия живой речи? Актёры, играющие комедию, вынуждены декламировать свои шутки и каламбуры, как трагические монологи. И им нужно Бог весть как извернуться, добавить Бог знает каких ужимок, прыжков и всяческих глупых отсебятин, чтобы превратить это чаепитие в музее восковых фигур в более или менее оживлённое действо. И почему в 1888 году понимали, КАК это нужно переводить, а, к примеру, в 1966 году – нет? Что за наваждение? Ведь казалось бы – должно же быть наоборот? Ан, нет. В чём же причина?
Надобно ещё достать и почитать «Фигарову женитьбу», перевод 17… э-э-э… уж не припомню точно, какого года. Нет, право слово, страсть как любопытно - там-то что?
23 январь 2009 г.
Вдобавок к обычным невзгодам, выпадающим на долю семилетнего человека, Туське теперь приходится учить сразу два посторонних языка: английский и французский. К английскому она относится добросовестно и вдумчиво, как к обычной школьной повинности. Французский же для неё – как встреча с тайным предметом страсти, и она, как обычно бывает в таких случаях, разрывается между двумя противоположными побуждениями: скрывать эту страсть от окружающих и непрерывно, взахлёб болтать о ней, краснея и сияя очами. Я вижу, что одна только французская фонетика ударяет ей в голову, как французское шампанское, и когда она произносит слово «жи'раф», слегка растягивая гласные и сногсшибательно грассируя, я чувствую, как по мне тоже начинают бегать нервные, восторженные мурашки.