Дневник библиотекаря Хильдегарт
Шрифт:
Он часто терял запасные очки и баночки из-под салатов. Когда мы находили и возвращали ему, он трогательно благодарил, объясняя при этом:
— Вы понимаете, отчего я так волновался? Жена. Всё дело в жене. Она бы меня со свету сжила за эту несчастную банку. Она у меня фармацевт, и потому человек точный и мелочный. И ещё – знаете что? Она ведь старше меня! Да, да. И потому считает меня мальчишкой, которого всё время надо воспитывать. Может, где-то она и права, конечно. Я её побаиваюсь.
Недавно я застала одну из наших сотрудниц за изучением Католической энциклопедии.
—
— Витюша? Странно. Это же, вроде бы, не его тема… Постой! Как – Витюша? Витюша уже лет десять как умер!
— Ну, да. Умер. А сегодня он мне приснился и сделал запрос… Ну, чтобы я выяснила, как зовут сына Блаженного Августина.
— И ты теперь ищешь?
— А ты что, Витюшу не знаешь? Он же завтра мне опять приснится и спросит про этого самого сына… И что я ему скажу? Нет, надо выяснить, как его всё-таки зовут.
— Так и спросил? Не «как звали», а «как зовут»?
— Ну, да. Это-то как раз естественно, по-моему.
— Погоди, не ищи. Я случайно это помню. Сына Блаженного Августина зовут Адеодат. Это значит – Богоданный.
— Надо же… Богоданный. Отлично. Вот спасибо. Теперь пусть снится – я ему как раз всё и скажу… Интересно, что он, сам спросить не мог у этого Адеодата? Видел же его там, небось? Постеснялся, наверное. Да и понятно – неудобно как-то.
2006/05/05 всякая ерунда
Разное
— Леди, вы не подскажете, далеко ли до Зосимовой пустыни? – обращается ко мне в тамбуре электрички молодой человек с рюкзаком за плечами и коротким мечом у пояса.
— Зосимова пустынь через три остановки. Только я не леди, - вздыхаю я. – Я из простых.
— Это не имеет значения. Дульсинея Тобосская – та вообще была скотницей, между прочим, - меланхолически улыбается юноша, откидывая прядь и щурясь на пролетающие мимо столбы.
— Любите Дон-Кихота? – спрашиваю я, оглядывая его с любопытством сверху донизу – от заострённых ушей до мягких, расшитых бисером сапог.
— Почему бы и нет, миледи? Хорошая книга… Вы позволите, я закурю? Спасибо. Да. Так вот. В сущности, Дон-Кихот – это первый из ролевиков. Беда его в том… вам не мешает дым? Да. Так вот. Беда его в том, что он слишком увлёкся своей ролью. А так – был бы отличный мужик.
На следующей остановке он выходит. Так и не доехав до Зосимовой Пустыни.
*************************
— Слушай, мне такое сегодня приснилось! Знаешь – смерть. Будто она ко мне пришла. Не за мной, а ко мне. Просто в гости. Повидаться. Ни фига себе, да?
— А как она выглядела?
— Как мужик. Как здоровенный такой дед, седой, в плаще с капюшоном. И с нервным тиком на одном глазу.
— Интересно… Тик-то отчего?
— От нас от всех, наверное…
***********************************
— Этот Золотой Петушок, он сторожил царство царя Дадона. И когда нападали враги, он становился большой-большой, как дерево, и начинал кукарекать..
— Владка! Ну, что ты выдумываешь? Не было у Пушкина про дерево.
— А вот и было. Я же помню. «Чуть опасность где видна – верный сторож КАК СОСНА».
Правда. Как сосна. Я вспомнила. Когда
2006/05/07 дети
Розовое платье
Самым лучшим платьем в моей жизни было то, которое мне подарили на моё пятилетие. Воздушное, кремово-розовое, с рукавами-фонариками и двумя тонкими, едва различимыми розами, вышитыми сбоку, возле кармашка. Каждый раз, надевая его, я преображалась душой и погружалась в упоительные самодовольные грёзы. От него пахло роскошью, торжественными летними вечерами, рестораном «Золотой колос» на ВДНХ, куда нас с сестрой водили иногда, в виде особого поощрения, и водой, налитой во флакон из-под маминых духов «Клема». Я надевала его, готовясь к походу в театр или на детский утренник, и смотрела на себя в зеркало из-под розовой панамы, слегка прищурившись, склонив на бок голову и высокомерно улыбаясь кончиками губ. К платью прилагалась сумочка – крошечная, тоже розовая, слегка потёртая по боками и щедро расшитая крупным, осыпающимся бисером. Всё это, вкупе с новыми белыми туфельками на маленьких, твёрдых, как копытца, каблучках, было той самой восхитительной прелюдией к празднику, которая сплошь и рядом оказывается много лучше и отраднее, чем сам праздник.
Через два года платье стало мне мало, и его отдали моей младшей сестрице.
Этот тяжёлый удар я вынесла с внешним спокойствием, маскирующим гневную бурю в душе. С приходом нового лета я часто вспоминала его, кое-как превозмогая горечь утраты и тихо злясь на сестру Наташку, которая, вне всяких сомнений, была ещё мала для подобной роскоши и никак не могла оценить её по достоинству. Синее платье с дурацкими белыми бантиками у талии, которым мне попытались компенсировать мою потерю, я надевала через силу и смотрела на себя, презрительно выпятив губу. Хуже всего было то, что со случившимся ничего нельзя было поделать – даже если бы я каким-то способом заполучила своё розовое платье обратно, оно всё равно бы на меня не налезло.
Летом мы с сестрой жили в разных деревнях. Она жила у своего деда, в деревне по соседству, в длинном чёрном доме с дырявой, как звёздное небо, крышей, и со множеством маленьких комнат, пахнущих душистыми сушёными травами. Виделись мы довольно редко.
Однажды я сидела в саду, грызла какой-то стебель и мучительно скучала. Мы были один на один с Вселенной; обе мы понимали, что сказать нам друг другу нечего и потому чувствовали себя тягостно и неловко. Калитка задрожала, скрипнула, и в неё боком, с радостным похохатыванием протиснулась Наташка. Протиснулась и встала на тропинке, щурясь на солнце и заливаясь тихим торжествующим хохотом. На ней было моё розовое платье, чудовищно измазанное и испещрённое пятнами разных оттенков. От него пахло уже не роскошью и не театральным фойе, а землёй, травяным соком, клубникой и фруктовым мороженым за семь копеек, которое было гораздо вкуснее той бурды, что нам подавали в серебряных вазочках в «Золотом колосе».