Дневник библиотекаря Хильдегарт

hildegart

Белчер достал платок и начал прилаживать его себе на глаза. Видя, что платок маловат, он попросил меня одолжить ему мой. Я дал ему платок, он связал их вместе, потом ногой указал на Хокинса:

— Он еще живой, - сказал он.
– Надо бы ему добавить.

И действительно, левое колено у Хокинса поползло вврех.

— Добейте его, -попросил Белчер.
– Бедняга, кто знает, где он теперь.

Я опустился на колено и выстрелил. Я уже вроде плохо соображал, что делаю. Услышав выстрел, Белчер, все еще возившийся с платками, вдруг тихо засмеялся. Никогда прежде я не слышал его смеха, и тут у меня мороз прошел по коже.

— Бедняга, - негромко повторил он.
– Вчера он так переживал насчет загробной жизни. Странное

это дело, братки, странное. Я уж не первый раз об этом думаю. Вот он и на том свете, а еще вчера все это было ему тайной.

Донован помог ему завязать глаза.

— Спасибо, браток, - сказал Белчер.

Донован спросил, будут ли поручения.

— Нет, браток, - сказал он.
– Нет. Если захотите написать матери Хокинса, возьмите у него в кармане ее письмо. А моя жена бросила меня еще восемь лет назад. Удрала с другим, и ребенка забрала. Вы, верно, заметили, что я люблю домашний уют, но после такого дела я уж не собрался начать все сызнова.

Трудно поверить, но за эти несколько минут Белчер сказал больше, чем за все недели, что мы прожили вместе. Сквозь повязку он нас не видел, и, стоя вокруг него, мы чувствовали себя идиотами. Донован посмотрел на Нобла, но тот покачал головой. Тогда Донован поднял револьвер, но в этот момент Белчер снова усмехнулся.

— Простите, братки, - сказал он.
– Заболтался я что-то, мелю всякую чушь. На меня будто нашло. Но я думаю, вы не рассердитесь.

— Помолиться не хочешь?
– спросил Донован.

— Нет, браток, - сказал он.
– Боюсь, это уже не поможет. Я готов, да и вы сами

торопитесь скорее все закончить.

— Ты понимаешь, что мы только исполняем свой долг?
– сказал Донован.

Белчер стоял, задрав голову к небу, как слепой, и фонарь освещал ему только подбородок и кончик носа.

— Бог его знает, что такое долг, - сказал он.
– Я думаю, что вы хорошие ребята, если ты это имеешь в виду. Словом, я на вас не в обиде.

Нобл, точно не в силах больше это выносить, пригрозил Доновану кулаком, и в ту же секунду Донован снова вскинул револьвер и выстрелил. Верзила упал, будто мешок с мукой; на сей раз второго выстрела не потребовалось.

Не помню, как мы их хоронили; помню только, что это было хуже всего, потому что пришлось нести их к могиле. Было ужасно тоскливо, кругом стояла кромешная тьма, лишь фонарь освещал нас, и повсюду орали и визжали птицы, встревоженные выстрелами. Нобл пошарил у Хокинса по карманам и нашел письмо от матери, а потом сложил ему руки. И Белчеру тоже. Засыпав могилу, мы отделились от Донована и Фини и сами отнесли лопату в сарай. По дороге молчали. В кухне было темно и холодно, и старуха сидела у плиты, перебирала четки и бормотала. Мы прошли мимо нее в комнату. Нобл зажег спичку, чтобы засветить лампу. Старуха тихо поднялась, вошла и остановилась в дверях. От ее сварливости не осталось и следа.

— Что вы с ними сделали?
– спросила она шепотом, и Нобл так вздрогнул, что спичка погасла в его руке.

— Чего тебе?
– спросил он, не оборачиваясь.

— Я слышала, - сказала она.

— Что ты слышала?

— Как вы ставили лопату в сарай. Думаешь, я глухая?

Нобл снова чиркнул спичкой, и на этот раз лампа засветилась.

— Вот, значит, что вы с ними сделали, - сказала она.

И клянусь, прямо тут же, в дверях, она встала на колени и начала молиться. Глядя на нее, Нобл тоже опустился на колени возле камина. Я пробрался мимо нее в дверь и вышел. Я стоял, глядя на звезды и слушая, как успокаиваются на болоте птицы. В такие минуты чувствуешь себя так странно, что невозможно описать. Нобл говорит, что ему все казалось в десять раз крупнее, и будто во всем мире не осталось ничего, кроме этой ямы на болоте с остывающими телами наших англичан. А мне чудилось, что болото с англичанами где-то за миллион миль вдали, и даже Нобл, и старуха, бормотавшие у меня за спиной, и птицы, и эти поганые

звезды - все это где-то очень далеко, а сам я как будто маленький, и такой несчастный, и одинокий, как ребенок, заблудившийся в метель. И с того дня я все не свете воспринимал уже не так, как прежде.

2006/09/26 всякая ерунда

В вагоне электрички сидят двое; один дремлет, второй разгадывает кроссворд. Некоторое время оба молчат, погружённые каждый в своё занятие; затем второй толкает в бок первого и спрашивает:

— Слушай! Знаменитый враль, сочинитель небылиц. Одиннадцать букв. Нет, погоди. Десять.

Второй (моментально, не открывая глаз и не выходя из дремоты):

—РАДЗИНСКИЙ!

2006/09/26 Вавилонская библиотека

Я ехала на работу в одном автобусе с изумительным стариком. Он весь, с головы до ног, светился дикой, застенчивой первозданностью каких-то невероятно отдалённых, нетронутых степей или даже пустынь. Без сомнения, он только-только прибыл в Москву на приземистой и горячей степной лошадке, пересел с неё в автобус и восторженно озирал открывающийся ему мир длинными калмыцкими глазами, блестящими от радости и страха. На нём был немыслимый рваный треух фасона «помнишь, Ганс, как мы отступали?», тёплый, не по сезону, зипун, из которого кое-где торчали нитки и странноватые клочья, и жёлтые сапоги, покрытые узорными трещинами, как высохшее дно ручья. Он жался по углам, трогал одним пальцем поручни и стёкла, уважительно качая при этом головой, и напевал под нос что-то томительно-восточное. Выйдя из автобуса, он вертел головой, шарахался от встречного транспорта, как пугливый сайгак, подолгу изучал каждый рекламный щит, хмурясь и цокая языком, виновато улыбался каждому прохожему и долго мялся на переходе, прежде чем решился наступить на «зебру» - боязливо жмурясь при этом, словно пробуя босой ногой воду. К величайшему моему удивлению, он зашёл вместе со мной в библиотеку. А зайдя, снял свой тулуп и ушанку и направился в Информационный отдел посольства Японии. Там его встретили с величайшим почётом и подобострастием, и кланялись ему, и говорили что-то по-японски, и он говорил с ними по-японски, и вообще был совершеннейшим японцем и по виду, и по осанке, но вот тот момент, когда он так стремительно и бесшумно превратился в японца, мне так и не удалось уловить.

А в остальном было всё, как всегда. Седовласый благообразный мужчина с дорогой старомодной тростью беседовал во внутреннем дворике с бюстом Фирдоуси. За дверью дамского туалета тонкий голос старательно выводил: «Со смертью играю, смел и дерзок мой трюк!» (Знаем мы этот трюк – забралась в кабинку и тайком фотографирует книжку, чтобы за ксерокс не платить!). Юноша с всклокоченной шевелюрой метался по залу и шёпотом хрипел: «Где Соссюр! Кто унёс Соссюра! Ведь здесь же лежал, минуту назад! Признавайтесь, а то хуже будет, ей-богу!» Тот Кто Унёс Соссюра тихо, по стеночке, пробирался к выходу, пытаясь спрятать книгу за спиной. Девушка, которой достался-таки Фортунатов, танцевала с ним вальс в коридоре, прижимаясь щекой к переплёту. Две блондинки, страдальчески хмурясь, изучали образец заполнения требований.

— Смотри-ка, а что это здесь написано – «указать сведения за двумя косыми чёртами»? Как это – «за косыми чёртами»?

— Да не за чёртами, а за чертАми, дубина.

— А-а-а… А «за чертами» - это как?

— Это значит – «за двумя слэшами». Понятно?

— Поня-атно. Так бы и писали - "за слэшами". А то - за чертами какими-то... Слушай, а откуда ты всё знаешь? Умная такая, прям не могу…

— А я тут уже была один раз.

2006/09/27 дети