Дневник – большое подспорье…
Шрифт:
Утром с опозданием спустилась в столовую. Прохожу мимо Твардовского на свое место. Он встал.
– Лидия Корнеевна – сказал он и я, стоя против него вблизи, впервые ясно увидела его глаза – очень светлые, почти белые – я перед Вами должен извиниться. Мы Вас, оказывается, обеспокоили.
Встал и другой какой-то, видно – гость. Но я на него не поглядела.
– Да – сказала я – я даже ушла в другую комнату, так громко Вы пели. Но не в этом дело. Меня оскорбило, что мою гостью выгнали, буквально, а Вашего гостя оставили ночевать. Директор проявляет гибкость – я понимаю – но Вы-то сами как можете это допускать?
– Я ничего
Я села. В столовой было тихо. Все слушали меня. А тут все загалдели – и Сельвинский о жене, и другие.
После завтрака Твардовский еще несколько раз подходил и просил прощения.
8/XII. За обедом Твардовский все заговаривал через мою голову с Зив [145] . Я отодвигалась, молчала. Сельвинский оживился.
– Пойдете после обеда гулять? – спросил Сельвинский.
145
Зив Ольга Максимовна (1904–1963), писательница.
– Да.
Но когда кончился обед и Сельвинский встал и пошел переодеваться – Твардовский сел на его стул.
– Что Вы на меня волком глядите – сказал он мне. – Неужели сердитесь?
– Нет – сказала я.
Тут он заговорил, какое К. И. прислал ему письмо после «Муравии» и пр. Потом вдруг:
– Вы знаете такую писательницу – Георгиевскую?
– Да.
– Хорошо пишет?
– Очень. Я любила I вариант ее книги – теперь не знаю.
– Это выговор мне?
– Пока еще нет.
– Я дал деньги и договор, потому что верю Т. Г. Габбе, я ее люблю. Она пустым не займется.
– Ну пойдемте ко мне, я стихи буду читать, хотите.
Мы пошли с Зив. Потом вошли за нами Корсаков (глупый, чиновничьего вида человек, который сидит за столом с Твардовским) и Подгорный – интеллигентный, очень вглядывающийся. В комнате почему-то холодно (у всех жара) – окурки.
Твардовский взял тетрадку.
Какой он? Жадный, быстрый, хочет быть простым и демократичным, но так презирает людей, что не может скрыть этого. Говорит комплименты и тут же дает тычка. Смех нехороший – всегда смеется так, словно над похабным.
Читал. Совсем по-новому – совсем стихи – и без той элементарности, которая раньше меня даже в лучших его вещах отталкивала. Нет, это уже в полную силу горечи.
Бросил на середине.
Заговорил о чем-то другом, т. е. что человек должен писать биографическое.
Я сказала Ольге:
– Помните? Я вам про это читала цитату?
– Ах уже читали про это? – зло сказал Твардовский – «Иду читать Монтеня», как говорила одна дама.
– Да, говорила, и сейчас принесу – сказала я.
Я пошла в свою комнату за тетрадкой. Я нашла тетрадку и побежала к Твардовскому.
А он опять:
– Я готов сквозь землю провалиться, что мы тогда с Игорем Сацем помешали Вам спать… Песни пели, дураки.
Я прочла цитату из статьи Блока об «исповедническом искусстве».
Кажется, Твардовскому понравилось.
Он схватил тетрадь и прочел цитаты из Толстого о том, что «надо работать» и что счастье приносит работа,
Потом сказал: – Еще почитаю вам.
И начал читать.
9/XII. Сегодня за стеной тихо: Твардовского Анне Наумовне [146] – не удалось уложить в постель. Она следила весь день, чтобы он никого не мог послать за вином. Приехал Казакевич – и остановился по другую сторону от меня – в комнате 12. Анна Наумовна говорит, что предупредила его: если он начнет пить с Твардовским – она их обоих выпишет.
Твардовский стоял перед ней на коленях, прося прощения за учиненные им в санатории безобразия.
146
Анна Наумовна Голодец, литфондовский врач.
Вчера вечером, совершенно пьяный, он заходил на минуту к Зив (у нее грипп, она скучно сидит у себя в комнате и ужасно много рассказывает). Разговор был знаменательный (передаю с ее слов). Он сказал, что женского писания не любит «это не бабье дело». Мол, женщины талантливы, но могут воплощать в литературе только свой маленький личный опыт – и более ничего. «Я бабник – но женоненавистник». Точная и странная формула.
Но половина рода человеческого – женщины. И им интересен именно личный опыт, а не железобетон. И все творческое в мире, устраивающее, рождающее идет от женщин. И смелое. И если сейчас они отстают в искусстве – то это потому, что они вынуждены заниматься творчески бытом, детьми. Да и сейчас – Ахматова – гений, Уланова – гений, Коммиссаржевская – гений.
Нет, я женофилка. Я не видала мужчин (кроме Мити) такой доброты и чистоты и силы как Фрида или Шура или Лиля, такой тонкости, щедрости, богатства – как Туся.
И вот в этих пьяных, недобрых руках – судьба журнала, судьба Сусанны.
Вчера вечером, сильно пьяный, он подсел к нашему столу после ужина. Были я, Ардов, Сельвинский, Паустовский. У нас шла речь об Олеше, и Твардовский ввязался (он вчера все бродил и ввязывался – несчастный, пьяный – у мужчин просил: нет ли на донышке водки, у женщин занимал деньги: опохмелиться). Он сказал, что Олеша получил комнату: «Все в порядке, с отдельным ходом». Я обрадовалась (Мне Олеша гадок; теперь, когда он благополучен, я буду иметь право на ненависть). Твардовский говорил о нем очень недоброжелательно и покровительственно. «Надо было учитывать, когда его поправляли. Не захотел…» «Но я не против, я даже дал ему рецензию написать». Да, потом он сказал:
«Поздравляю вас, товарищи: с февраля вы будете читать новый роман Шолохова».
– Хороший? Вы его читали? – спросила я.
– Нет. Это по указанию свыше.
Ходила гулять – и одна (утром), и вместе с Сельвинским, Паустовским, Ардовым.
Ардов очень смешит за столом. Паустовский – премилый, преумный, пределикатный.
30/XII 52. Звонил Виктор Борисович. «Учтите, это Шкловский». – Учитываю. – «Приходите к нам встречать Новый Год». – Нет, спасибо. – С Вами хочет говорить Серафима Густавна.