Дневник Марии Башкирцевой
Шрифт:
Не помню, что тут было сказано, но уже через пять минут мы были в мире, объяснились и заговорили о браке, — он, по крайней мере, я большую часть времени молчала.
— Вы уезжаете в четверг?
— Да, и вы меня забудете.
— О, да нет же! Я приеду в Ниццу.
— Когда?
— Как только будет можно. Теперь — я не могу.
— Почему? Скажите, скажите, — сейчас же!
— Мой отец не позволил бы мне.
— Но вам остается только сказать ему правду.
— Конечно, я ему скажу, что еду туда для
— Переговорите с ним завтра.
— Я не смею. Я еще не заслужил его доверия. Подумайте, — целых три года он не говорил со мной… Через месяц — я буду в Ницце.
— Через месяц меня уже там не будет.
— Куда же вы поедете?
— В Россию. И вот — я уеду, и вы меня забудете.
— Ну, через пятнадцать дней я буду в Ницце, и тогда… И тогда мы поедем вместе.
— Я вас люблю, я вас люблю! — повторял он, падая на колени.
— Вы счастливы? — спросила я, сжимая его голову своими руками.
— О, да! Потому что я верю в вас, верю вашему слову.
— Приезжайте в Ниццу теперь же, — сказала я.
— О! Если бы я мог!
— Люди могут все чего хотят.
Четверг, 27 апреля. Господи! Ты был так добр ко мне до сих пор, помоги мне теперь сжалься надо мной!
И Бог помог мне.
На вокзале, я расхаживаю вдоль и поперек — с Пиетро.
— Я вас люблю! — воскликнул он, и я вечно буду любить вас, может быть на горе себе.
— И вы видите, что я уезжаю, и вам это все равно.
— О, не говорите этого! Вы не можете говорить этого, вы не знаете что я выстрадал! И я ведь знал все время, где вы и что вы делаете… С той минуты, как я вас увидел, я совершенно изменился: посмотрите хорошенько. Но вы вечно третируете меня, как я не знаю кого! Ну, если я и делал глупости в своей жизни, — кто же их не делал, — этого еще не достаточно, чтобы считать меня каким-то негодяем, каким-то взбалмошным повесой. Для вас я все сделал; для вас я примирился с семьей.
— Ну, это не для меня! Я совершенно не понимаю при чем я в этом примирении.
— Ах! Ну да потому, что я серьезно думал о вас.
— Как?
— Вы вечно хотите, чтобы вам выкладывали все в подробностях, математически, а есть известные вещи, которые должны подразумеваться и от этого нисколько не менее очевидны! И вы просто смеетесь надо мной.
— Это неправда.
— Вы меня не любите?
— Да, и послушайте, вот что. Я не имею привычки повторять два раза. Я хочу, чтоб мне верили сейчас-же. Я еще никогда никому не говорила того, что сказала вам. Я очень оскорблена, потому что мои слова, вместо того, чтобы быть принятыми, как милость, приняты чрезвычайно легкомысленно и подвергаются каким-то толкованиям. И
Он сконфузился и извинился; мы больше почти не говорили.
— Вы мне напишете? — спросил он.
— Нет, этого я не могу, но я позволяю вам написать мне.
— А-а! Прекрасная любовь, нечего сказать! — воскликнул он.
— Послушайте, — сказала я серьезно; — не просите слишком многого. Это ведь еще очень большое снисхождение, если молодая девушка позволяет написать себе. Если вы этого не знали, то примите к сведению. Но сейчас мы должны садиться в вагон, не будем тратить время на пустые споры. Вы мне напишете?
— Да. И что бы вы ни говорили, я чувствую, что люблю вас, как никогда никого больше не буду любить. Вы любите меня?
Я сделала утвердительный знак головой.
— Вы всегда будете любить меня?
Тот-же знак.
— Ну, до свиданья-же, — сказала я.
— До каких пор?
— До будущего года.
— Нет!
— Ну, прощайте-же!
И не подавая ему руки, я вскочила в вагон, где уже были все наши.
— Вы не пожали мне руку, — сказал А…, подходя.
Я протянула ему руку.
— Я вас люблю, — сказал он, очень бледный.
— До свиданья, — говорю я тихонько.
— Думайте иногда обо мне, — сказал он, бледнея еще больше; — а я только о вас и буду думать!
— Да… До свиданья!
Поезд тронулся, и в течение нескольких мгновений я еще могла его видеть; он глядел на меня с таким умиленным видом, что мог показаться спокойным; потом он сделал несколько шагов к двери, но так как я была еще видна, он снова остановился, как вкопанный, потом надвинул шляпу на самые глаза, сделал еще шаг вперед; потом мы были уже слишком далеко, чтобы видеть.
Я была бы в отчаянии, покидая Рим, к которому я так привыкла, если бы около четырех часов, при виде новолуния, мне не блеснула одна идея.
— Видишь ты этот месяц? — спросила я у Дины.
— Да, ответила она.
— Ну, так этот серп будет прекраснейшей луной через одиннадцать-двенадцать дней.
— Конечно.
— Видела ты Колизей при свете луны?
— Да.
— А я не видела.
— Знаю.
— Но ты, может быть, не знаешь, что я хочу его видеть.
— Возможно.
— Да. Откуда следует, что через десять или двенадцать дней я снова буду в Риме, столько же для бегов, сколько для Колизея.
— О!
— Да. Я поеду с тетей. И это будет славно; без тебя, без мамы, а с тетей! Мы будем преспокойно прогуливаться, и я буду очень веселиться.
— Хорошо, — говорит мама, — так это и будет, я тебе обещаю!
И она поцеловала меня в обе щеки.
Пятница, 28 апреля. Я заснула и видела сны ужасные, как кошмары.