Дневник одного тела
Шрифт:
Лизон пребывает в том возрасте, когда ребенок, рисуя, использует все тело целиком. Рисует вся рука – и плечо, и локоть, и запястье. Задействована вся поверхность бумажного листа. Человек, который кричит у себя в голове, нарисован на двойном листе, вырванном из тетрадки. Орущая голова, которая вылезает из головы озабоченной (озабоченной или скептической?), занимает все свободное пространство. Рисунок расползается по всему листу. Через год, когда она начнет учиться писать, с этой широтой будет покончено. Закон будет диктовать строка. Плечо и локоть окажутся накрепко спаянными между собой, запястье станет неподвижным, и все движение сведется к мерному покачиванию большого и указательного пальцев, которого требуют аккуратно прорисованные ленты прописей. Конечно, рисунки Лизон пострадают от этого насилия, которому я обязан своим таким разборчивым прекрасным канцелярским почерком. Научившись писать, Лизон примется рисовать малюсенькие фигурки, которые будут болтаться на
* * *
34 года, 6 месяцев, 10 дней
Воскресенье, 20 апреля 1958 года
Наблюдая за тем, как рисует Лизон, я словно снова вернулся в то время, когда учился писать. Отец привез с войны довольно много акварелей, в которых изображал все, чему удавалось уцелеть в этой гигантской молотилке. В первые месяцы войны он рисовал целые деревни, потом – отдельные дома, затем уголки сада, цветники, потом один цветок, лепесток, листик, травинку – так, по нисходящей, он отображал свое солдатское окружение, показывая ненасытность войны. Только мир, никаких военных действий. Ни одной битвы, ни одного знамени, ни одного трупа, ни солдатского башмака, ни винтовки! Одни обрывки мирной жизни, разноцветные крошки, осколки счастья. У него набралось их на множество тетрадей. Едва научившись держать карандаш, я стал развлекаться, обводя эти акварели. Папа даже не думал этим возмущаться, а просто брал мою руку в свою и сам водил ею, помогая придавать этим зарисовкам действительности как можно более четкие контуры. От рисования мы перешли к письму. Его рука по-прежнему водила моей, державшей теперь не карандаш, а перо, и я, пообводив под его руководством контуры ромашек, принялся за буквы. Так я и научился писать: перейдя от лепестков к палочкам и крючочкам. Рисуй их аккуратно – это лепестки слов! Я так и не нашел этих тетрадей с акварелями, они бесследно исчезли в устроенном матерью аутодафе, но до сих пор временами, когда я с детским удовольствием выписываю буквы, я ощущаю у себя на руке отцовскую ладонь.
* * *
35 лет, 1 месяц, 18 дней
Пятница, 28 ноября 1958 года
Манеса убил бык – расшиб его о стену хлева. Когда Тижо сказал мне об этом, прежде чем испытать горе, я физически ощутил этот удар, ломающиеся ребра, рвущиеся легкие, это изумление и – Манес до смерти оставался Манесом – последнюю вспышку бешенства. Надгробное слово Тижо: Этим и должно было кончиться – он бил скотину.
* * *
35 лет, 1 месяц, 22 дня
Вторник, 2 декабря 1958 года
После похорон Манеса (на которых нам с Фанш и Робером пришлось исполнять официальную роль среди деятелей партии и Сопротивления всех мастей) воспоминания нахлынули на меня с особой силой. По возвращении на ферму Робер принялся открывать бутылки, а Марианна поставила передо мной кружку холодного молока и положила кусок хлеба, намазанный виноградным вареньем, сказав, что «пора перекусить» и что мне надо «подкрепиться». Кружка, хлеб с вареньем, братская компания Робера и Тижо, Марианна, чуть ли не слово в слово цитирующая Виолетт («ну что, дружочек!») – только этого мне хватило бы, чтобы вспомнить моменты моего детства, однако настоящей «машиной времени» стал этот бутерброд, кусок хлеба, намазанный вареньем из винограда с клубничным запахом, которое Виолетт придумала для моего «четырехчасового полдника». Я обмакнул бутерброд в холодное молоко не столько потому, что мне действительно этого хотелось (теперь я с трудом усваиваю молоко), сколько чтобы подыграть Марианне в этой игре в воспоминания. Аромат тронутой плесенью клубники, красные, лиловые, голубые разводы на фоне белого молока, ощущение свежести и упругости во рту, хруст хлебной корочки, чуть комковатая бархатистость виноградного варенья (не совсем варенье, но и не желе) – воспоминания растеклись по моему телу, и от сочетания всех этих элементов я вдруг отчетливо вспомнил, как ощущал себя вот этим самым куском хлеба с вареньем – до такой степени отчетливо, что снова почувствовал себя им! Я доел бутерброд, допил молоко, упорно отказываясь от стаканчиков, которые то и дело протягивал мне Робер (Да брось ты эту хрень, на, выпей-ка лучше!). И тут Тижо воскликнул: Да он и правда его любит, это варенье! Значит, ты ел его не ради Виолетт? Конечно люблю, ответил я, а вы разве нет? Лучше сдохнуть! И вот целая гастрономическая грань моего детства предстала в новом свете. Я-то считал это своей особой привилегией со стороны Манеса и Виолетт (Виноградное варенье не трогайте, это для малыша, ему надо поправляться!), а на самом деле уничтожал залежи ненавистного для всех варенья. И когда я предлагал то одному, то другому поделиться с ним, за их испуганным отказом (Нет, спасибо! Еще
А сама Виолетт, она-то любила свое виноградное варенье?
Не уверен. Выходит, что я случайно зашел однажды на кухню, где она экспериментировала с этим вареньем (открой клювик, попробуй-ка вот это!), и выказал такой восторг (а позже – такое постоянство в выражении этого восторга), что она так и не решилась прекратить производство своего чудо-продукта.
* * *
35 лет, 1 месяц, 23 дня
Среда, 3 декабря 1958 года
Тема вкуса должна была бы быть неотделимой частью трактатов по суггестии.
* * *
35 лет, 1 месяц, 24 дня
Четверг, 4 декабря 1958 года
Там же, на похоронах Манеса, Фанш сказала мне: Знаешь, фугасик, ты мог бы переодеться апачем, пигмеем, китайцем, марсианином – все равно я узнаю тебя по улыбке. И принялась рассуждать о различных эманациях тела, как то: фигура, походка, голос, улыбка, почерк, жесты, мимика – единственных следах, оставляемых в нашей памяти теми, на кого мы действительно смотрели. Про своего брата, взорвавшегося вместе со своим истребителем, Фанш говорит так: Конечно, губы, рот можно уничтожить, а улыбку – никогда, нет, это невозможно. Вспоминая о своей матери, она говорит о ее мелком почерке, с волнением описывая изящные завитки на буквах «р» и «в».
А мне от матери остался взгляд, постоянно требующий отчета: «А ты заслужил эту жизнь?» Вылезающие из орбит глаза и пронзительный голос. Она считала свой взгляд пронизывающим, на самом деле у нее просто были глаза навыкате, она думала, что у нее выразительный голос, но он был просто резкий. Вспоминая эти глаза и этот голос, я вижу не столько человека, сколько манеру держаться: тупую, злобную властность, которую она применяла «исключительно во благо», приправляя свои благие деяния тошнотворными нравоучениями – как будто ее душа пускала газы. А ведь она была красива: светлые кудри, ясный взгляд, сверкающая улыбка – это видно по фотографиям. А Фанш я ответил: Не верь моей улыбке, она у меня от матери.
* * *
35 лет, 1 месяц, 25 дней
Пятница, 5 декабря 1958 года
Маминого тела так и не нашли. Вероятно, она погибла под развалинами Национального туннеля двадцать седьмого мая сорок четвертого года. Она поехала в город собирать квартирную плату с жильцов. В тот день союзники здорово бомбили. Когда завыли сирены, народ толпами двинулся к вокзалу Сен-Шарль, расположенному неподалеку от ее дома. Предполагают, что она вместе со всеми укрылась в туннеле. Увы, вокзал-то и был главной целью бомбардировщиков. Туннель обрушился под градом бомб. Много народу погибло и пропало без вести. По иронии судьбы, единственным зданием в квартале, не пострадавшим от бомбежки, оказался ее дом. Через два месяца после этого я получил письмо от дяди Жоржа, в котором он сообщил об исчезновении мамы. И о том, что этот дом перешел по наследству мне.
* * *
35 лет, 6 месяцев, 22 дня
Суббота, 2 мая 1959 года
Мой взгляд останавливается на Лизон: она абсолютно неподвижна, но изнутри вся наполнена жизнью. Она улыбается мне и, все так же не двигаясь, говорит: Мое тело не танцует, а сердце – танцует вовсю! Ах, моя Лизон! Вот оно – счастье без всякой причины, кроме счастья жить на этом свете! Мне тоже знакомо, даже сейчас, это внутреннее ликование, от которого сердце рвется в пляс, хотя внешне приходится держаться спокойно. На итоговом совещании, например, когда Бертольё, наставив на нас свое допотопное пенсне, наполовину завешанное чудовищными бровями, толкует о «дифракции» и «линиях схождения, господа». Пляши, пляши, мое сердце!
* * *
36 лет, 4 месяца, 11 дней
Воскресенье, 21 февраля 1960 года
Вчера, дождь. Брюно играет в ковбоев и индейцев с фигурками, которые подарил ему на день рождения дядя Жорж. Целый час – сплошные атаки и контратаки, наступления, стратегические отходы на заранее подготовленные позиции, трубки мира, нарушенные перемирия, окружения, сокрушительные удары, рейды по тылам противника и в конце – кровавый разгром ковбоев, истребленных до последнего. Целый час крайнего возбуждения при почти неподвижном теле. Я, взрослый, смотрю на его игру с удивлением этнолога: неужели я был таким же в восемь лет? Что я почувствовал бы, если бы сегодня час или два играл в ковбоев и индейцев?