Дневник путешествия Ибрахим-бека

Марагаи Зайн ал-Абилин

— Гляди-ка, — воскликнул мой собеседник, — я не ошибся! Моя догадка оказалась правильной. Дорогой брат, не растравляй наши раны. Этот господин — чтец траурных проповедей в нашем городе. Хватит с него и его собственного горя, зачем ты еще терзаешь его?

— У меня и в мыслях не было обижать или мучить его, — сказал я. — Но когда я слышу такие неразумные и нелепые речи, поводья терпения сами собой выскальзывают у меня из рук. Рассуди сам по чести, разве я сказал что-нибудь плохое?

— Сначала я был согласен с вашими словами: вы все говорили правильно и разумно, — заметил он. — Но ведь надобно принимать во внимание, когда и где говорить подобные слова. Да, во всех странах, которые вы видели, делают прививки, устанавливают карантины, и польза от этих дел для человеческого общества ясна, как солнце. Если там волею рока безвременно гибнет ребенок, то правительство, видя в нем свое дитя, не теряет ни минуты, разыскивая причину его смерти, дабы, найдя ее, закрыть на будущее двери перед этим злым роком. Я сам некоторое

время жил в Стамбуле, и мне часто приходилось видеть, как государственные врачи ходили из квартала в квартал, с улицы на улицу, из дома в дом и всем детям бесплатно делали прививки от оспы. Если же кто-нибудь не допускал врача к своему ребенку, придерживаясь того же мнения, что и господин хаджи ахунд, то, как только это становилось известным, ему выносили порицание. Во всех городах, селениях и даже глухих деревушках там распространено это превосходное правило. А как обстоит там дело с регистрацией рождений и смертей? Рождения записывают в особую книгу, так же как и смерть. Каждую неделю через газету там не только объявляют количество умерших жителей города, но и пишут о причинах каждого отдельного случая. Если появляются заразные или эпидемические болезни, то для борьбы с ними в самые краткие сроки принимаются всевозможные меры. А теперь давайте вернемся к положению нашей несчастной страны. Если за одну ночь здесь вымрет по неизвестной причине даже половина города, то и тогда правительство не позаботится о расследовании причин. Более того, оно не предпримет никаких мер и к тому, чтобы умершие были погребены. Смерть от оспы и гибель от землетрясений в глазах нашего правительства — вещи самые заурядные, а главное — касаются они в основном простых людей, и поэтому нечего особенно беспокоиться. Если жители целой области погибнут от засухи и недорода, губернатор этой области и на минуту не отложит своего выезда на охоту. Здесь в городах всякий дервиш и аптекарь, всякий торговец парфюмерией почитает себя врачом, а каждая деревенская старуха — акушеркой, и в карманах у них лекарства от всех болезней. Изо дня в день обманывают они людей, и никто у них не спросит, где они приобрели свои медицинские познания и какая медицинская академия вручила им диплом. Мой отец тоже был таким врачом. После его кончины мои близкие, родные и знакомые собрались вокруг меня, говоря, что я не должен тушить светильник, зажженный отцом. Слава богу, ты грамотный, говорили они, а посему должен взять книги отца, где записаны все рецепты, да и заняться врачеванием, тем более, что звание врача в наших местах признается наследственным. «Господа, на что мне медицина и на что я ей! —возражал я. —Ради бога, оставьте меня и дайте заниматься своим делом; что я понимаю в болезнях и в их лечении? Не принуждайте меня отвечать за здоровье мусульман, — говорил я им. — Во имя чести моей и доброго имени, я не возьму на себя это дело!». И сколько они не настаивали, я не согласился. В конце концов я покончил с этим, продав за четырнадцать туманов все книги, оставшиеся мне в наследство, некоему аге Самаду, парфюмеру. Теперь ага Самад благодаря этим книгам — уже доктор ага Мирза Абдуссамад. Он приобрел большую известность, не сегодня-завтра станет лейб-медиком и получит от правительства почетный титул. Если бы в Маранде и других областях Ирана сыновей били и пытали за проступки их отцов, то мне не поздоровилось бы: ведь, насколько мне известно, покойный батюшка отправил на тот свет более двухсот мусульман своим неправильным лечением и вредными лекарствами. При всякой лихорадке бедняга прописывал отвар из чернослива, а также кровопускание и банки. Однажды его позвали к больному старику, который больше года лежал в постели. Я тоже присутствовал при этом. Отец мой сказал: «Следует поставить кровесосные банки». Когда мы ушли от больного, я сказал: «Ага, ведь эти банки служат для кровопускания, а по лицу больного видно, что в венах его нет и капли крови. Какой смысл в банках? Жизнь в этом человеке держится на волоске, наступили его последние дни». Покойный отец бросил на меня гневный взгляд и спросил: «А что я могу еще сказать больному?». На это я ничего не мог ответить, и отец приказал мне не болтать глупости, коли я ничего не смыслю.

Я с большой охотой поддерживал этот разговор, он доставил мне немалое удовольствие. Поистине, мне не доводилось еще до той поры встречать иранца столь честного, благородного и остроумного, который к тому же так тонко разбирался бы во всех государственных делах.

У меня был с собой прекрасный портсигар египетской работы, наполненный сигарами, и я с благодарностью поднес его моему собеседнику. Он принял портсигар с достоинством, и так завязалось наше знакомство. Я дал ему свою визитную карточку, спросил, как его зовут, и записал его имя в записную книжку.

После четырехчасового пребывания на почте мы распрощались с нашим новым знакомым и выехали из Маранда, а на другой день около полудня уже достигли берега Аракса.

Не успел я еще вынуть ногу из стремени, как увидел, что какой-то человек остановился возле меня и властным голосом заявил:

— Хан просит вас к себе.

— Какой хан, как его зовут и что за дело у него к нам? — удивился я.

— Хан, ведающий паспортами, хочет видеть ваши паспорта и поставить подпись.

— Так и говори, что нужны паспорта, а не мы.

Он не возразил на это, и мы отдали ему свои паспорта. Через несколько

минут этот человек вернулся и потребовал за подпись четырнадцать кранов, а когда я дал эту сумму, намекнул, что и ему причитается за услуги. Пришлось дать и ему два крана, чем он остался очень доволен и пожелал нам счастливого пути.

Итак, мы покончили с очередной формальностью и могли спокойно оглядеться. Здесь, так же как в Батуме и Баку, я увидел толпу своих несчастных и оборванных соотечественников, стоящих под палящим солнцем. Люди паспортного начальника, окружив нас, занимались сбором паспортных денег. Они вежливо обходились со всяким, у кого был хоть намек на деньги, и осыпали бранью, безжалостно пинали и толкали тех, у кого их не было. Шум и суматоха были ужасные. Сердце мое сжалось при виде этой картины.

Между тем неподалеку от этой толпы я увидел другое сборище — то были уличные фокусники с бубнами, тарелками, с дрессированными обезьянами. Их сопровождало несколько маленьких мальчиков с завитыми локонами, одетых в женские одежды. Они тоже что-то орали, наступая на таможенных чиновников.

— Что это за люди и почему они так кричат? — полюбопытствовал я. Мне объяснили, что эти люди хотят переправиться на тот берег Аракса. Они занимаются на Кавказе бродяжничеством, ходят из села в село, а мальчики пляшут, показывают фокусы и водят обезьян. Таким образом они собирают на пропитание. Спор разгорелся по той причине, что начальник таможни требовал с них паспортные деньги и за обезьян, а они не давали, утверждая, что такое требование — чистая нелепость. Вот уже трое суток, как между ними и таможенными чиновниками шли нескончаемые пререкания.

Эта сцена еще более увеличила силу моего горестного изумления. Я страстно желал переправиться поскорей на другой берег и избавить себя от необходимости видеть подобные грустные картины. На противоположный берег реки, где проходила русская граница, перевозило пассажиров одно только небольшое суденышко, или, попросту говоря, лодка, которая по древности не уступала ноеву ковчегу — да будет над ним мир и милость божия! Заплатив два крана, мы уселись в нее.

Как только лодка отчалила от берега, Юсиф Аму обратился в сторону иранской земли и воскликнул:

— Боже мой, тысячу раз хвала тебе за то, что мы благополучно выбрались из этой разоренной страны!

Юсиф Аму сказал так, радуясь за мое благополучие, и все же он поступил крайне опрометчиво, так как знал, что подобные слова донельзя противны моим патриотическим чувствам. Не могу и описать, как его необдуманные и неуместные слова огорчили меня! Мне показалось, что на меня опрокинули котел кипящей воды и пар поднимается от всего моего существа.

— Ах, бессовестный человек! — обрушился я на него. — В чем вина этой святой земли? Ты покидаешь родину и вместо того, чтобы, прощаясь с ней, просить господа бога помочь тебе еще раз вернуться сюда, ты изъявляешь радость по этому поводу. Удивительно, какое у тебя черствое сердце!

Невольные слезы перехватили мое горло, и я воскликнул с громкими вздохами:

— О моя дорогая, несравненная родина, да будет все мое существо жертвой за тебя! Ты для меня дороже бессмертия души, твоя земля — суть моей жизни, а твой воздух сладостней воздуха всевышнего рая! Увы! Недостойные дети твои не заботятся о твоем спасении и унижают твою высокую честь в глазах иностранцев! Они пренебрегают любовью к тебе, которую пророк уравнивал с любовью к самой жизни, и не ведают того, что это пренебрежение отразится в конце концов на их судьбах и судьбах их детей. О моя святая родина! Твои неразумные дети уже настолько не дорожат тобой, что каждый отщепенец, вырвавшись ныне из твоих объятий, вместо того чтобы проливать от разлуки с тобой кровавые слезы и разрывать на себе от отчаяния одежды, возносит, потерявши стыд, хвалу господу и откровенно ликует. Но мое сердце от разлуки с тобой горит огнем тоски, а глаза источают слезы. Прощание с тобой равносильно для меня расставанию с жизнью.

Опять оглянусь я, и снова бреду я, разлуку кляня... Свинцом налились мои ноги, и все ж они гонят меня.

Да, на устах у меня тысяча попреков, но все они относятся к недостойным сыновьям твоим, которые забыли верность родине и терзают тебя. Виноват ли сад, если ленивый и нерасторопный садовник так запустил его? О моя бесценная родина, я сетую на твоих сыновей, моих собратьев, но хорошо знаю, что и они недовольны мною. Еще долго, собираясь вместе, они будут ругать и поносить меня и ославят меня безумцем за мою любовь к родине. Возможно, что и в письмах друг к другу они будут называть меня болтуном и просто помешанным, но виноваты ли и они, коли им неведом смысл такого великого понятия, как любовь к родине, и незнакомо благородное чувство патриота?

Мало-помалу слезы мои усилились, дыхание прервалось и язык умолк. Юсиф Аму понял, какую совершил оплошность, сказав неуместное слово, и, желая отвлечь меня разговором, пробормотал:

— Господин бек, смотри-ка, какое сильное течение! Даже не понять, в какую сторону течет вода...

Было видно, что он и сам смущен и расстроен своими словами.

Пока я приходил в себя, лодка достигла берега, и мы, забрав свой багаж, вступили на русскую землю. Тотчас же к нам подошли русские таможенные чиновники и пограничники, просмотрели паспорта и поставили визу. Я разглядел чиновников почты и попросил лошадей, и их тут же подали.