Дневник путешествия Ибрахим-бека

Марагаи Зайн ал-Абилин

— Да разве в Иране кто-нибудь способен с таким святейшим патриотизмом вникать во все дела?! — воскликнул мой собеседник. — Мало того, что среди наших купцов нет ни товарищества, ни единодушия, они только тем и заняты, что расставляют друг другу тенета да роют ямы. В деле разорения ближних они проявляют удивительную сноровку! Все их помыслы направлены на то, чтобы высматривать друг у друга неполадки да шнырять в поисках разных сомнительных сделок. Стоит одному из них понести убыток в десять туманов, как он норовит найти такое дельце, чтобы возместить потерю с лихвой, заработав две тысячи туманов. А появись среди них такой, который, не жалея сил и труда, попытается завязать нити торговли и товарообмена с иностранными государствами, — все как один нападут на его начинание и ножницами зависти срежут стебли его выгоды. И его введут в убыток, и сами потерпят ущерб.

Короче говоря, вам даже трудно себе представить, какой это кошмар! А главное, убедить их хоть в чем-нибудь совершенно невозможно! Ведь то, что здесь было сказано, — лишь небольшой пример жизни и деяний купцов этого города. Их нравы настолько испорчены, что нет никакой надежды на их исправление; разве что творец мира сызнова вложит в них своим милосердием желание уподобиться их благородным предкам, т. е. относиться друг к другу доброжелательно и не искать выгоды в разорении другого.

— Давайте покончим с этой темой, — предложил я. — Скажите мне, как власти обращаются с крестьянством?

— Об этом и не спрашивайте, — отозвался он. — Хорош губернатор или плох — это не имеет никакого значения, результат будет всегда один. Ведь в руках его все равно нет ни законов, ни постановлений, исходящих из единого центра и обязательных для выполнения. Поэтому над ним нет никакой управы. Он не ждет ни награды за исправную службу, ни примерного наказания за бесчинства. Так можно ли ждать от него добра? Допустим, губернатор хорош и правит ко благу, но ведь завтра, смотришь, на его место сядет другой. Клянусь богом, очень необходимо, чтобы в руках новой власти был закон, или там предписание, или инструкция — неважно, как назвать, — но обязательно записанное черным по белому. Согласно этим установленным статьям губернатор требовал бы ото всех неукоснительного исполнения обязанностей и взыскивал как положено, дабы выправить положение дел, пресечь беззакония и с течением времени установить порядок и спокойствие. Надо, чтобы говорили, что преступника покарал или убил закон, а не что преступника засадил в тюрьму губернатор или казнил падишах. Тогда высокое имя падишаха не будут связывать с убийством людей и губернаторов не будут винить в притеснениях крестьянства, ибо никому не придет в голову оспаривать закон. Поскольку в законе на каждый случай будет предусмотрен определенный пункт, то перестанут говорить о тиранах. В государстве воцарится благожелательность и единодушие: падишах будет печься о народе, как о своем родном детище, а народ — почитать его нежным отцом и беречь больше жизни. Мир исполнится правды и справедливости, а рынок лицемеров и смутьянов придет в упадок. И люди будут говорить с удивлением: «Смотри-ка, что они творили еще вчера, не ведая закона!».

Такие разговоры мы часто вели с хозяином дома. Из уважения к нему нас, между тем, то и дело приглашали в разные солидные дома.

Не смея отказываться от приглашений, мы каждый вечер проводили в гостях и видели красивые дома, дорогое и пышное убранство комнат и повсюду великое множество хрусталя. Как только человек входил в комнату, его ослеплял свет бесчисленных ламп и блеск хрусталя. Под потолком каждой из комнат и на всех стенах висели дорогие красивые люстры и бра, украшенные неизменными изображениями шаха и ордена Льва и Солнца.

В домах тебризских купцов можно увидеть самые разнообразные предметы роскоши — тут столько китайских поделок, кальянов из золота и серебра, роскошных скатертей, что описать невозможно. Поистине, голова идет кругом при виде всего этого!

Причина этой кричащей роскоши кроется опять-таки в соперничестве, столь распространенном среди купеческого сословия страны. Ясно, что такая жизнь совершенно не отвечает интересам торговли и заслуживает всяческого осуждения и порицания. Мне стало понятно, почему торговые фирмы в Тебризе лопаются, как мыльные пузыри.

— Да не прогневит это тебя, брат, — признался я однажды своему другу, хозяину дома, — но я не могу удержаться от того, чтобы не сказать правду: люди в Тебризе, этом светоче Азербайджана, еще более повреждены в разуме, чем в других городах Ирана, которые мне довелось повидать.

— Почему же? Что вы имеете в виду? — удивился он.

— Потому что я ясно вижу, как европейцы обманывают старых, умудренных опытом людей страны, обольщая их, словно маленьких детей, разными раскрашенными побрякушками своего производства, а эти старцы двенадцать месяцев в году, иначе говоря — все время, батрачат на них. Ну, что за смысл, скажите вы мне, разрисовывать портретом падишаха все эти никчемные вещи — от кальянов с их принадлежностями и до

различных китайских безделушек? Нам пристало, убрав драгоценными камнями изображение великого и светлейшего монарха, украсить этим святым ликом почетное место наших собраний, но не малевать его на кофейных приборах, кальянах, чайниках и прочей утвари, которая расставлена на полках любых кофеен, которую ставят в печь и вертят в грязных руках. Говоря по чести, ни один человек, наделенный здравым смыслом, не позволит сделать то же самое со своим изображением, так что же тогда говорить о шахе, повиновение воле которого — наша святая обязанность? А хитрые европейцы к тому же еще вздувают цены на вещи, расписанные таким образом. Им-то это ничего не стоит, кроме ловкости рук и мошенничества, а наше государство мешками ссыпает деньги — эту живую душу страны в ненасытное чрево их стран. Я уж не говорю об их глумливых насмешках над здравым смыслом иранцев, которым они навязывают такие предметы. Изображению шаха надлежит висеть на самом видном и почетном месте в министерстве юстиции, в государственном Совете министров и в суде. Столь же следует уважать и почитать орден Льва и Солнца с изображением герба нашего государства и ценить его, ибо для получения такого ордена великие люди любой страны не раз жертвовали жизнью. А рисовать святейший герб на каждой пустейшей вещице — значит попирать честь государства и оскорблять его достоинство. Можно ли не возмутиться тем фактом, что любой торговец мануфактурой и любой бакалейщик, не имея от государства разрешения, малюет этот герб на своих торговых бумагах и пакетах?

Голос мой прервался, я почувствовал головокружение и слабость во всех членах; потеряв нить рассуждения, я умолк.

— Браво! — воскликнул на это хозяин дома. — То, что писал мне о вас брат из Египта, отражало лишь незначительную долю ваших патриотических чувств. Но, дорогой мой, поскольку царские дворцы, дома министров, принцев и прочих должностных лиц наводнены вещами с таким изображением и никто это не осуждает; нам то с вами что за дело? Стоит ли так винить за это жителей Тебриза? А вот насчет того, что они занимаются расточительством и изводят на подобные изображения огромные суммы из своих основных капиталов, в этом я с вами согласен. Ваша правда, на это ежегодно растрачивается масса средств!

На следующий вечер наш уважаемый хозяин устроил пышный прием в мою честь. Мы пораньше заперли лавку и отправились домой. После чая и намаза стали зажигать лампы. О, это были расцветшие тюльпаны, унизанные искрящимися, словно молнии, подвесками! Комнаты дома были залиты светом, как в ясный день.

Через полчаса после захода солнца мало-помалу, с нарочитой неторопливостью начали прибывать уважаемые гости. Некоторые пожаловали с опозданием на час, полагая, как видно, что столь поздний приход является доказательством их высоких достоинств. Я сначала удивился такому опозданию, а когда узнал его причину, то мое удивление еще более возросло.

Наконец, пришли все приглашенные и комната заполнилась. По движению и размещению присутствующих было видно, что каждый, обуреваемый чувством собственного превосходства, старается никому не уступить более почетного места. Слова они произносили как-то неестественно, речь их была напыщена, но суть и смысл слов указывали на то, что степень их знаний и круг интересов ограничены до крайности.

Разговор собравшихся был наполнен намеками, несвязен и лишен чувства взаимного расположения. Каждый стремился рассказать, мешая правду с вымыслом, о своих встречах с таким-то ханом или таким-то улемом, почитая это за великую честь для себя.

— Да, вчера мой дом изволил посетить его превосходительство предводитель купцов, и мы беседовали о том-то и о том-то, — говорил один.

— Вчера я отослал в Стамбул три тысячи лир ценным письмом, — сообщал другой.

Все разговоры вертелись вокруг денег — то и дело слышались слова «пятьсот тысяч», «сто тысяч».

— Недавно мне предлагали такую-то деревню за восемнадцать тысяч, а я не купил, — заявил еще один. — И очень жалею, теперь я узнал, что эту деревню продали за тридцать тысяч.

Затем беседа переключилась на зерно, и один из гостей заметил: — Такой-то спрятал в свои амбары триста тысяч пудов пшеницы, а теперь полностью отрицает это. Другой в это время говорил:

— Такой-то богослов владеет десятью участками земли. А вот тот-то (имя рек) очень разбогател! У него нынче чуть ли не восемьдесят деревень!

Сердце мое сжималось от этой бестолковой болтовни, и как я ни старался, а сдержаться не смог. Поводья терпения вырвались у меня из рук. мной овладело дерзкое возбуждение, и я воскликнул: