Дневник сорной травы
Шрифт:
Особенно Германа Борисовича привлекала повесть «Пиковая дама», с самого детства, когда бабушка читала ему на ночь Пушкина. Проза великого поэта заворожила, околдовала маленького Германа; он гордился, что его зовут почти так же, как главного героя повести. Ночами мальчик ворочался в своей постели: ему снилась старуха, которая знала тайну трех карт. Тройка, семерка, туз! Эти слова стали навязчивой идеей, постоянно звучащим в его голове мотивом. Тогда же зародилось и его увлечение театром.
Альшванг задумал написать собственный сценарий «Пиковой дамы» и поставить свой спектакль. Подражая Чайковскому, он изменил сюжет. Актеров для постановки он подбирал долго
Мистический сюжет настолько завладел умом Альшванга, так глубоко проник в его сознание, что режиссер начал беспокоиться. А здоров ли он? Не слишком ли перегрузил свою психику напряженными размышлениями и болезненными мечтами? Ему часто снился темный зимний Петербург, игра в карты у конногвардейца Нарумова, поздний ужин с шампанским, Томский, рассказывающий о своей бабушке, графине Анне Федотовне. За сей «московскою Венерой» волочился Ришелье и «чуть было не застрелился из-за ее жестокости», а легендарный граф Сен-Жермен открыл ей тайну, «за которую всякий из нас дорого бы дал…» В этих сменяющих одна другую картинах Герман Борисович видел себя молодым офицером Германном, просиживавшим за карточными столами и следившим с «лихорадочным трепетом» за ходом игры. Он постепенно сливался с этим образом настолько, что терял ощущение времени. Альшванг начал чувствовать, как Германн, рассуждать и действовать, как Германн, и даже видеть сны Германна – «карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев». Дошло до того, что он часами бродил по городу, отыскивая тот самый дом, где некогда проживала графиня и где у колеса кареты увидел он Лизавету Ивановну и передал ей письмо с признанием в любви…
Явь, грезы и сон перепутались. Альшванг балансировал на грани безумия, опасаясь, что знакомые, друзья, коллеги, соседи, в конце концов, начнут замечать его странности. Чем больше он старался выглядеть «как все», тем дальше отрывался от действительности.
«Я не Германн! – напоминал он себе. – Я другой. И век сейчас другой. И люди другие…»
Однако это мало помогало.
Альшванг решил приблизить премьеру «Пиковой дамы». Он думал, что сыгранный спектакль изживет себя, исчерпает навязчивые впечатления и, кроме того, будет иметь грандиозный успех.
В один из обычных зимних дней Герман Борисович возвращался из театра. «Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы пусты». Альшванг шел, подняв воротник и отворачиваясь от летящего в лицо снега. Он чувствовал себя «тем» Германном, который в такой же ненастный вечер проник в спальню графини и потребовал у нее раскрыть тайну трех карт.
– Старая ведьма! – сказал он, стиснув зубы. – Так я ж заставлю тебя отвечать…
С этими словами он вынул из кармана пистолет.
Герман Борисович «видел», как старуха «закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима». Все смешалось в его уме – правда и вымысел, прошлое и настоящее. Он перестал отличать одно от другого…
На роль старой графини никак не удавалось найти подходящую актрису, но Альшванг не собирался сдаваться. Однажды он увидел ее – такую же, как в снах, деспотичную, властную, «своенравную, как женщина, избалованная светом, отлюбившую в свой век и чуждую настоящему». Да, она была великолепна! Существовало только одно «но»: старая дама не была актрисой. Альшванг упрашивал ее сыграть роль графини так страстно, как ни одну женщину в своей жизни не упрашивал разделить
В театре Германа Борисовича понимали с трудом. Его спасал талант драматурга и режиссера, который, как всякий творческий человек, имел право на причуды. Но выдержать вздорную старуху труппе оказалось не по силам. Она всех изводила своим апломбом, непрофессионализмом и непрерывными поучениями.
И все же спектакль состоялся. Он вызвал овации. Потрясающий успех, триумф! Несмотря на то что старуха-графиня творила, что хотела: одергивала партнеров, придумывала реплики… Зрители были в восторге: сценическое действие держало их в напряжении с первой и до последней минуты.
«Конец! – подумал Альшванг, вернувшись домой после премьеры и выпив изрядную порцию водки. – Я больше не Германн. Все прошло. Теперь я смогу быть самим собой».
Он сел в свое любимое кресло у окна и провалился в сон. Он устал. Нервное напряжение последних месяцев истощило его. Он будто оторвался от земли и поплыл куда-то вверх, погружаясь в ослепительно белые, бездонные облака. Он – Германн и старуха оказались вместе – на божьем суде.
Величественное, могущественное и непреклонное Божество стояло перед двумя грешными душами.
Альшванг-Германн сознает свою вину. Это он испугал старуху пистолетом, чтобы та раскрыла ему тайну трех карт, и теперь она мертва, поэтому находится здесь, рядом с ним… Наверное, он должен быть наказан. Но происходит неожиданное – ослепительно прекрасный Судья признает виновной старуху!
Она некоторое время молчит, словно громом пораженная… потом возмущенно взвизгивает, кричит и негодует, взывая к справедливости. Как же так? Злодей пробрался к ней в спальню обманом, притворяясь, что влюблен в Лизу. Дурочка сама объяснила ему, как попасть в дом, когда они с графиней уедут на бал. «Из передней ступайте налево, идите все прямо до графининой спальни…» Наивная, глупая Лизавета Ивановна! Она-то думала, что Германн желает встретиться с ней! А у этого циничного, жестокого человека была только одна мысль: увидеться с графиней. Ради своего корыстного интереса он пошел на все – на обман, угрозы и откровенное притворство! Он…
Старуха извергала яростные обвинения, не обращая внимания на обстоятельства, в которых очутилась. Альшванг-Германн поразился. Как она смеет? Вообще-то, ее можно понять: в результате инцидента в спальне пострадал не он, а графиня. И все же…
«Как это возможно, что она спорит с Богом?» – подумал он и посмотрел на старуху.
Но вместо уродливой развалины с трясущейся головой, одетой в желтое платье, шитое серебром, напудренный парик и чепец с бумажными розами, стояло совершенно другое, юное и прелестное создание. Графиня непостижимо переменилась, превратившись в свежую и молодую красавицу с живо сверкающими глазами, алыми губками и очаровательной мушкой на щеке. Голубой шелк платья плотно облегал ее гибкий стан, блестящей волной спадая к ее ногам, обутым в бальные туфельки; украшенный жемчугами корсаж высоко поднимал ее нежную грудь в обрамлении тончайших кружев…
У Альшванга-Германна дух захватило от такого великолепия. Он забыл обо всем: и зачем они оба стоят здесь, и чего ждут, и почему на них строго смотрит лучезарный Судья, и что секунду назад отвратительная старуха требовала для него кары небесной. Чудная «московская Венера» произвела на Германа Борисовича то же впечатление, что и на падких до женских прелестей французов. Она буквально заворожила, очаровала его.
– Ты будешь в услужении у сего молодого человека! – повелел Божественный глас. – Такова моя воля.