Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Единственное, что мило (кроме Татана и всего моего дома) — это цветы. На обоих полукруглых столах, у окон столовой, стоят большие букеты расцветшей черемухи, а на столе — ваза с прелестными болотными желтыми цветами.
Солнце, в заветрии несколько теплее, но в целом на ветру (северо-западном) холодно. Нева вся черно-синяя. Злая. Среди дня — колоссальные тучи и заморосил дождь, сменяясь солнцем. Тревожно и как-то тоскливо.
Передовая в «Правде» под заголовком «Закон любви», или что-то в этом роде. Возмущается господином Бенетом. В «Красной…» будто есть какая-то статья или воззвание, в которых проповедуется терпимость. Записываю это со слов, ибо самому не до чтения газет. Вот «Известия» не купил. Хотя газетчики и обещали, что в них — закон о возвращении имущества владельцам. В лучшем случае очередной блеф, вызванный
Вернулся Лаврентьев и был у меня сегодня днем в Эрмитаже, а вечером вместе с Хохловым — дома. С виду все такой же, да и внутри, хоть и жалуется, что его жизнь ужасно помяла (отсюда и бежал). Однако все же мало изменился, ибо растерянность, суетливость остались, несомненно, сильно сказывается благодушие, которое даже кажется мне чисто актерской привычкой, нежели чем-то искренним. Все это было ему присуще в той же мере и раньше. Запад возненавидел всей душой. Там-де одна меркантильность и продажность. Искусство только здесь (отчасти это и так, но потому, что мы все еще не выходим из «мира фантастического»).
Особенно достается Парижу, где, видимо, он встретил лишь внешне приветливый прием без всякого душевного участия. Смотрины ему были сделаны у Аргутинского. Собрались кое-кто из эмигрантов и Сережа Дягилев со своим новым секретарем. Но, видимо, и там он не угодил, так как в недостаточно мрачных красках рисовал жизнь в России, за что вообще вскоре прослыл большевиком и что даже привело его к объяснению с В.Маклаковым (из всех рассказов Лаврентьева этот пассаж больше всего поразил Акицу, и после этого она совершенно убедилась, что Аргутон не поумнел, а поглупел, что он нам не пишет, потому что считает нас «продавшимся» — тут, несомненно, и наговоры в первую голову Любови Павловны Бакст. В этом мы оба не сомневаемся, зная ее фанаберию, злобу, зависть и многие другие подпольные чувства вполне помешанной Третьяковой, отведавшей всех ужасов унижения). В связи с этим Акица уже развивает целую теорию, отрицающую пользу и прелести для нас заграницы (еще накануне она говорила ровно обратное) и проповедует необходимость оставаться в своем гнезде. Языком французским он (Лаврентьев) совсем не владеет и потому был предоставлен себе и тесному кругу эмигрантов-актеров — всей нищей братии. Единственное, кто его принял и угостил с «русским» радушием — это О.Аллегри, с которым он встретился в метро и которого мог порадовать, что Орестик (сын), исчезнувший из Италии, нашелся в Петербурге. Там же у Аллегри обедала жена Коки Бенуа, ездившая в это время куда-то на транспортные работы, но Лели не было.
В Париже, куда Лаврентьев приехал почти сразу после переселения, он пробыл дней сорок (кажется; больше лежал в своем номере на чердаке пансиона Виктора Гюго), Марианна же еще оставалась там, хотя сразу встретила среди своей семьи холодный прием. Мать скупа, как дьявол, старшая сестра графиня Крейц очень богатая, но тоже ни ему, ни ей не пожелала что-либо подарить, принять в ней живое участие, и ограничилась беседой. И таким образом Марианне оставалось лишь поступить на содержание (в великосветских формах) хотя бы к М.Ситроен (так!) — одному из виднейших промышленных богачей, который за ней усиленно ухаживал. Этого она не пожелала, муж, живущий подачками в 20, 40 франков, которые он получает от принца Ольденбургского, тоже не мог ее держать, и вот ей пришлось вернуться на сцену, а к тому же ей успел опостылеть весь этот мир, который она когда-то могла считать своим и от которого отстала. Все же мишура этого мира фокстрота, гольфа, купания и т. д. не способна возместить человеку, отведавшему яда сцены, его настоящей прелести. Она вернулась к нему.
Ужасным годом был год в Риге, когда Лаврентьеву пришлось поставить 32 пьесы и сыграть 32 роли. После этого произошла катастрофа с «Алексеем», абсолютно провалившимся спектаклем, несмотря на прекрасно исполненную постановку (декорации прекрасно написал некий Антонов), из-за омерзительной игры актеров и особенно самого Алексея, изображавшего самого пошлого неврастеника. Дали и последнюю картину.
Затем год мытарств по Латвии и Земландии, кончившийся нелепейшей передрягой с властями. Всюду в этих маленьких государствах царят мелкие страсти выскочек или провинциальных демагогов. Жизнь (особенно артистов, и особенно русских) задушена сложнейшими и глупейшими полицейскими, часто совершенно произвольными мерами. Словом, он оттуда бежал в ужасе и дал себе слово больше не возвращаться. Однако он и от того, что здесь видит, в некотором смущении. Приехал он в спальном вагоне с другими тоже
Рассказывал он и длиннейшую историю про какую-то парсофу его друзей Галуновых, которую Лаврентьев в запечатанном виде принял на хранение в дни обысков. И вот, когда перед отъездом он эту парсофу вернул, то оказалось, что бриллианты превратились в стекло, а золото — в медь. Есть подозрение, что подменил эти предметы бывший за границей брат Галуновых — Андрей (а парсофа принадлежит одной из сестер). Сам же Лаврентьев, правда, однажды развертывал пакет (в обществе Рылова, ныне заподозренного в мошенническом присвоении бриллиантового кольца г-жи Бок), правда, тогда уже Лаврентьеву показалось, что бриллианты слегка желтоваты (они были в пыли, в саже, ибо парсофа лежала в отдушине), но все же не обратил на это внимания и положил вещь обратно. Во всяком случае, сейчас он в тех же дружественных отношениях и с И.Галуновым, а между тем тот выставлял Лаврентьева в качестве вора, увезшего их драгоценности.
К сожалению, все рассказы Лаврентьева абсолютно бессвязные и его трудно понимать. Чаще всего он, введя новые лица в свой рассказ, не трудится их называть, и они начинают путаться с уже «имеющимися налицо». Живет Лаврентьев в театре. На днях у нас с ним предстоит интимная беседа (иногда он мне рассказывал все и о бегстве, и об Орбели, который, во всяком случае, сейчас преуспевает, восстановил свою добрую репутацию, несколько пострадавшую благодаря тому, что масса лиц, доверивших ему свои вещи, лишилась оных из-за конфискации всего его багажа вплоть до его белья, сейчас Альберт Георгиевич весь ушел в издательство «библиографии», которое у него хорошо поставлено), а во вторник мы обсудим вместе с Хохловым и репертуар года. Кстати, Хохлов был сегодня прямо невыносим. Вероятно, желая маскировать свою неловкость, он взял позу шута и все время дурачился и шутил. Но все это в невыносимобезвкусных и «сильно хамовитых» формах. Марфу Андреевну он даже вывел из себя, ибо позволил себе прогуляться насчет «будущих Тройни-кончиков, которые забегали бы по Эрмитажу». Он и с виду ужасно переменился благодаря новой прическе: крутому, плоскому зачесу назад волос, седина которых благодаря этому как-то особенно бросается в глаза.
Утром я что-то писал, составлял последний список АРА в расчете на обещанные десять пакетов, которых, оказывается, у них только три. Можно считать верным, а остальное более чем сомнительным, ибо. в конечно счете, у них вышла какая-то путаница — не хватает пятидесяти пайков. Приходится теперь чинить эту дыру за счет последних выдач. Благодаря этому не получил свой пай и И.И.Жарновский, которого я встретил в АРА, где и я получил свой последний пай, к сожалению, забыв справиться, от кого. За Жарновского мне особенно досадно.
Заходил в Общество поощрения. Там снова Касслер, приглашающий меня с Акицей на обед в среду. Я заказываю какой-то американский географический журнал с массой иллюстраций.
Добавление к нашей половине дюжины хрустального подбора дурак Платер поторопился за гроши спустить (только для того, чтобы тут же барыш спустить на пиво).
На конференцию я не ходил, зато гулял с ее делегатами, осматривавшими Эрмитаж, по его залам. Тройницкий требовал, чтобы я давал объяснения, но из этого ничего из вышло, ибо как раз собралась публика совершенно чуждая и безнадежная (очевидно, все деятели естественно-исторических музеев). Зато я поводил М.М.Хейфеля (господи, что за пошляк и невежда, когда он не прикрыт своей адвокатской элоквенцией), Кристи и его хорошенькую Ольгу Михайловну, у которой, со слов Тройницкого, довольно странная репутация в «языковедении».
По дороге домой я купил для чая в новом, очень опрятном магазине от государственного «Ландрина» два бруска английского печенья за 54 руб., а в «Неве» на Вознесенской (к «другу» Корбу не решаюсь зайти, так как слишком его забросил) — 1 фунт простейшего сыру за 35 руб.
Ужасный переполох в нашем квартале. На Крюковом канале найдена завернутая в полотенце отрезанная голова молодого мужчины (Мотя не разобралась: то она говорит, что видела ее, когда шла с рынка, и даже подробно описывает, то отнекивается), труп которого затем найден в развалинах Литовского замка. Ограблена начисто таверна моих друзей по школе Гагариной кн. Довгелло, у него похищены, вырезаны из подрамников все картины — явление новое и заставляющее призадуматься.