Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Одно время мне показалось, уж не подосланы ли они ОГПУ на предмет распознания моей благонадежности. Причем один — Белов — в роли активного провокатора. Второй, так и не назвавший себя, страшный, с тяжелым, уродливым, налитым кровью лицом с огромным лиловоотвислым носом (от его смазки сапог ужасно пахло, но в то же время этот запах несколько сбивал тот, что шел от самих ног). А второй — на роль свидетеля-контролера. Это ощущение ГПУ, вообще необычайно часто посещающее русских граждан, нашло себе подтверждение дважды: раз, когда в ответ на мои диатрибы по адресу современного состояния искусства Белов меня ехидно вопросил: а не вижу ли я причину этой болезненности в условиях текущей жизни? На что я «весело» и мгновенно его разуверил, напомнив, что все явления, отличающие нашу художественную жизнь, имеют уже, по крайней мере, двадцатилетнюю давность. А во второй раз, когда среди его рисунков (он оказался художником), я увидел два наброска памятника Александра III в крайне гротескном виде
Да и из самого акта демонстрации этой бессмысленной макулатуры явствует колоссальное самообожание, что ведь входит в программу современного самосознания, мироощущения и прочих символов самых разнообразных, но объединенных этим самообожанием «кредо». Я даже вспотел от желания остаться вежливым в отношении этих, в конце концов, ни в чем неповинных юношей — жертв обшей огрубелости и общего всему миру недуга, ведущего культуру (нашу старую, кажущуюся нам все еще единственной) в самый нелепый, бесовской… (поразительно, до чего этот красивый, в сущности, юноша со своими тяжелыми и безумными светлыми глазами являет одним из бесчисленных ликов черта, и тьмы именно чертовых пошлятин так и прут из всего, что он и ему подобные думают, болтают и делают). Итак, я даже вспотел от этих усилий остаться в живых и в то же время не таить правду, ибо я был слишком утомлен, чтобы ломаться, чтобы отдать одну из пар своих светских перчаток и отделаться китайским церемониалом (для вежливости недостаточно и моего навыка, а, кажется, еще и известная физическая крепость, ведь во имя вежливости ужасно напрягаешь рессоры своей воли, а в иных случаях и ума).
Впрочем, я замечаю, что я и здесь слишком заболтался (это еще и старческая черта), но, с другой стороны, беседа эта как нечто очень типичное и для меня, и для нашего времени (ибо сколько я такого вижу, чего я не записываю!). Отошел от этих впечатлений вечером на музыке «Щелкунчика», но зато явилось другое — усталость — еще более опасная для нервов, и вот я сейчас чувствую, что буду скверно спать, до того я полон звуков и рожденных ими идей, частью уже высказанных мною моим собеседникам Гауку и Асафьеву (великолепно исполнявшим все обсуждаемые номера) и Гоголю-Лопухову, который, к сожалению, уже принялся высказывать всякий вздор, остановившись на случайных мелочах, видящий в каждой повторенной когда-либо форме непременную волю композитора. Пока решено, во всяком случае, Дроссельмейера пустить уже в первом действии (в момент превращения), произвести переход на море на глазах у публики перед самым «снежным видом» (я тут вижу нечто во всем «Лауру» Жорж Санд, то есть путешествие в санях по снегу, в кафе «Эльдорадо»), переставить совершенно большое Pas de deux, вдохновляясь патетическим и меланхолическим характером музыки.
Долго мы останавливались на том, на чем строить, от чего идти — от Дроссельмейера, от Щелкунчика, от Клары или от Драже! Решено, во всяком случае, идти от последнего, ибо этим вводится чисто балетная фигура, чистая Deus ex machina. Заранее я уже озадачен тем, как устроить шкаф с игрушками (вместо теперешнего их лежания вокруг елки), как ему превратиться в крепость и т. д.; при исполнении его бемольного сестерция «каприччио» и следующей за ней баркаролы я чуть было не расплакался, и это не только потому, что я вообще сегодня (и вообще за последние дни сильно) развинтился, но и потому, что действительно эта сладкая музыка содержит в себе для меня лучшие самые, имевшие элемент моих детских ощущений, тех самых, которые остались мне путеводными на всю жизнь, которые я и сейчас склонен считать, рядом с моей любовью к Акице, к папочке и мамочке, единственно совершенно подлинными и такими, из-за которых стоило жить, стоило, несмотря на все муки существования, и дать жизнь новым существам: пусть отведают! Но много ли таких, которым дано отведать?!
Своих: Коку с женой и Атю с мужем (а они уже прихватили Марфу Андреевну) я отправил в городскую думу, где сегодня читал А.Толстой свои впечатления от Парижа. Вернулись в ужасе. Толпища была чудовищная, давка, беспорядок с местами. Мямлил Толстой еле слышно, да и плел он такой протухший, старознакомый вздор — тот вздор, который мололи во все времена завистные русские люди, попадавшие на Запад и не умевшие там найти себе применение, — что моих молодых чуть не стошнило. Тем более что на сей раз эта ругань на гнилой Запад (больше всего этого телепня огорчило то, что везли по Парижу гигантское чучело Ч.Чаплина) была сдобрена всяческим комичеством (на боках белогвардейцев, очевидно, «графа» Толстого не принявших) по адресу большевиков. К счастью,
Ясно, холодно. Сады имеют еще совершенно апрельский вид, деревья едва запорошены, верхние сучья и вовсе оголены. Очень красиво. На Марсовом поле баба снимает акации, посаженные три года назад, и местами идет посадка сиреневых кустов. Я это видел, когда проходил по настоянию
Тройницкого в Мраморный дворец на заседание конференции Акмакульта, состоявшейся в Мраморном зале (вообще все во дворце содержат весьма опрятно и напоминает старое время). К сожалению, хуже обстоит дело в неотапливающейся части здания (в личных покоях Константина Константиновича и Елизаветы Маврикиевны), где от сырости стал обваливаться потолок и обнаружились и другие порчи. Я вместе с Романовым, Удальцовым избран в комиссию, которой надлежит признать за этими помещениями музейное значение, дабы можно было исхлопотать средства на их отопление.
Давно не был у этих пиквикианцев (нелепых, нежели подлинных) и заново поразился царящим в учреждении духом самого бестолкового сутяжничества. На сей раз в продолжение трех четвертей часа Богаевский и Золотарев, а в кулуарах и весь надувшийся Б.Фармаковский с одной стороны, а с другой — Тройницкий, Орбели и Жебелев, препирались из-за того, что чему предшествует: выборы — докладу деятельности или — согласно порядку, начертанному в повестке, — доклад выборам. За второе горой стоял враждебный Тройницкому элемент, как будто рассчитывающий сорвать совсем выборы. Напротив, сторонники предпочли выборы, резонно указывая на то, что если отложить оные на после доклада, то может не оказаться кворума, так как многие разбегутся. По выступлениям бесчисленных и очень хитрых (Господи, кому это нужно? Кого это может интересовать? Почему эти люди так друг друга ненавидят и так неустанно друг друга подсиживают?!) контроверз баллотировкой взяло предложение Тройницкого, и тут же мы выбрали, как было условлено, 38 голосами против одного, отсутствующего Марра. Узнав, что Тройницкий «разрешил» после выборов удалиться, я и еще несколько человек, как только Фармаковский встал читать доклад, удрали с позорной поспешностью. А ну их совсем! М.И.Максимова уверяет, что главный подстрекатель, но и возбудитель всех этих каверз и постоянных историй не кто иной, как столь скромно молчащий «поэтичный» Шилейко.
Дома я спал и видел что-то во вкусе Щелкунчика. Я уже и утром задремал на диване, так как проснулся слишком рано и уже больше заснуть не мог, преследуемый толпящейся массой всяких мыслей и сомнений, рожденных скрытым слушанием, а также манящей сладостью интродукции 2-го действия. Прочел «Щелкунчика» по Гофману. По-прежнему взволнован своим любимым, самым мне по сердцу близким автором…
После обеда идем с Акицей к Джеймсу Шмидту, где мы провели вечер по всем правилам «визита», но не так мучительно, как это ожидалось. У них нашелся какой-то портрет предков с Жениной стороны (вероятно, не по ее отцу-еврею Нахмету, а по матери, исходящей от литовского Редера) и неизвестный мне до сих пор Левицкий (он считал за Лампи) или, скорее, старая и очень тщательная, но все же суховатая копия с него. Кроме того — пастель Мольнера, изображающая дедушку Редера, и портрет его сына-полковника и супруги — небольшие тщательные картинки 1840 года с монограммой А.М. — нечто сродни между «учеником Брюллова» и Тропининым. Джеймс мне поднес оттиск своей диссертации о римских скульпторах конца XV века.
У Акицы гнев медленно сменился на милость в отношении Моти. Она ей даже оперировала сегодня мозоль на ноге. И та, бедная, сразу расцвела и повеселела, а то все эти дни она ходила как в воду опущенная и даже заикнулась мне как-то, что ей лучше уйти, благо ее сманивают Гревсы, а барыня ее за что-то невзлюбила. Грустно, что такой человек обречен на немоту. Она и объясниться со своим обидчиком не сможет, не сумеет, не приучена соблюдению своего достоинства. Да и чересчур много чисто русской покорности. И сколько таких! Сколько именно на этом строится «чисто русского» в государственном масштабе. И вот Акице с ее «чисто европейским» осознанием личности, гордости, независимости, с сильно развитым self-respect, никак не понять ни того, что в этом есть трогательного, насколько нас, европейцев, это обязывает первым протягивать руку и этим «униженным», и уже во всяком случае, раз приблизив их, не дать им снова почувствовать их унижение, не потакать их склонности к самоуничижению, в чем гораздо больше какой-то «гордости навыворот», нежели это кажется.
Тяжелая, точно в тисках, голова. Пробую заняться «Щелкунчиком», но ничего не выходит. Слишком много всяких побочных идей и трюков (уж у меня «заходила» и печь, и часы, и шкаф с игрушками), а вот чего-нибудь цельного, ясного, простого, «очевидного» и, словом, вдохновенного нет. Хоть отказывайся!
Погода ясная, но холодно, деревья распустились вполне, только на правом берегу Мойки, в садах, они же только порошатся.
И вот работать бы, имея в виду уйму самых соблазнительных тем, но я так весь осел, ослаб, раскис, что и думать об этом не приходится.