Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Сейчас же после обеда мне пришлось уехать на заседание Организационного бюро в Эрмитаже, где я прочел с большим успехом (лишь с совсем легкими и дельными поправками Ерыкалова и Романова) свой доклад. Сообщили и свои тезисы Тройницкий и Романов, но последнего никто не слушал. Впрочем, Ерыкалова это подвинуло к тому, чтобы разразиться целым патетическим воплем в защиту безнадежно погибающих памятников, на что Ятманов, поддерживаемый Ольденбургом, только благодушно ухмылялся и говорил какие-то оптимистические фразы. Ерыкалов и Нерадовский меня затем проводили. Ерыкалов рассказал о необычайно сильном характере Н.П.Рахлиной, о том, как муж ее измучил своим маразмом, как сейчас она томится за границей и рвется обратно, какая она искусная портниха (она даже делает сценические костюмы для балетных). Случайно же в разговоре выплыло и то, что в Строгановском дворце пропала целая масса вещей — все семейные сувениры, и среди них одна из самых интересных вещей собрания — альбом «Путешествующий живописец»! Сейчас Ерыкалов мечтает устроить во дворце (и для оживления его) род памятного отдела Строгановых (с вещами из Мурино). Ну что же, мальчик продолжает образовываться и умнеть. Нерадовский мрачен. Меценаты исчезли. Гущик весь в аферах и, не щадя своего здоровья,
Видел сегодня в Обществе поощрения вернувшегося из Москвы Чернягина. Полянский принял его после слов: «Если это еще раз повторится, то я всех вас арестую, здание конфискую, а издательство закрою!» Но в дальнейшем он несколько смягчился, взял тон более «отеческий» (с виду это небольшой, щупленький, тусклый и бледный господинчик с острой бородкой). Чернягин очень толково (никогда бы не подумал, ибо внутренне не готов, не дал бы собраться с мыслью), логически ему доказал, что ничего контрреволюционного в рисунках и легкой иронии в словах Яремича «Петербург помолодел и посвежел» — нет. Более всего Полянского возмущает отсутствие человеческих фигур на ведутах Петербурга. Очень был озадачен и тем, что на обложке стоит 1921 год, а литографии помечены 1922 г. (на самом деле Добужинский делал свои рисунки и в 1919, в 1920 и 1921 годах).
Беседа продолжалась с час и приняла настолько мирный характер, что когда на прощанье Чернягин спросил, не понадобится ли отныне всегда посылать издание в цензуру Главлита, то Полянский даже как бы обиделся, что его можно заподозрить в таких «стеснениях». Из всей беседы Чернягин вынес определенное впечатление, что под всем этим — наговор Полянскому, вероятно, от какого-нибудь советского магната: вот-де как Кремль процветает в вашем ведомстве. Это же предположил и А.А.Сидоров.
Мелкий дождь, холод.
Курьезные у нас, почти средневековые стычки, иногда и споры с Акицей. Революция не прошла безнаказанно для самого благородного мировосприятия, а, кроме того, она подпала и под влияние Юрия и Ати, величайших по природе мракобесов и гордецов (у Юрия еще много мальчишества), а у меня это тоже было до двадцати двух — двадцати трех лет, но только тоже, правда, у меня это изживалось все время со страстным обожанием к природе и всего к ней ближе стоящего. Как бы то ни было, но меня удивляет Акица, что ни слово, теперь ругает «простых» людей, видит в них одних мошенников, обманщиков… Все, что есть дурного в нашем современном состоянии, она не отличает в этом от когда-то ненавистных ей (особенно в 1917 году) типичных «буржуев», приписывает хамам. Заодно попадает Толстому, и даже в нем она видит один из корней зла. Примерами изобилует для нее и наиболее прикосновенная к ней жизнь, так или иначе, как погром дворника Василия (вчера на глазах у сестры Кати, случайно глядевшей в это время через окно, он, это добродушное существо, ласковый человек, украл из лохани, оставленной на холоде в сарае, лучшие куски мяса, полученное питание из КУБУ), и тем не менее они же не промолвились о виденном, ему потом дали еще кусок в награду за какую-то услугу. Кто здесь больше виноват: голодный ли холоп или вконец разжиревшие господа — Дементий, его дом, Таня и даже младшая, преданная, тихая, покорная, изводящаяся на работе на нас Мария?
Но что касается последней, то причины здесь иные, и среди них главная — ревность, ни на чем не основанная (кроме как на гуманном, ласковом моем обращении с ней, которое она вполне заслужила и которое, очевидно, не входит в выработанную общую мной и Акицей программу «воздействия быта»), но все более и более прорывающаяся наружу. Между тем до откровенного объяснения у нас никогда не доходило, и это тоже более всего от гордости Акицы. Сегодня утром опять по поводу рассказа о комнатных цветах, которые будто бы не выдерживают соседства с полевыми и сразу вянут, Акица сочла долгом заявить, что она предпочитает первые вторым, так как всю жизнь она умиленно восхищалась именно полевыми цветочками и находила в их запахах неизгладимую прелесть. Разумеется, и я не прочь насладиться розой, гелиотропом или гиацинтом, но все же ничего слаще, волшебнее, божественнее в полном смысле слова ландышей и васильков (в массе) я не знаю.
В 1 час я отправился по приглашению Коли Лансере в новое помещение Бытового музея, иначе говоря, в дом Бобринских на предмет консультации его и М.Фармаковского относительно программы для «визелевщины» (то есть набор самых разнородных предметов, которые дурень Визель расставил в ужасно плохой комнате). Они готовятся использовать предоставленное помещение по-новому и более разумно. Фармаковский составил толстенькую диаграмму, в которой у него горизонтально идут «эпохи» (приблизительно совпадающие с царствованиями, но озаглавленные новыми терминами), а вертикально — не «сословия», а «слои», впрочем, последние не выдержаны: так, рядом с группой «трудовое население» стоят «купцы» или «дворяне». И вот, в идеале, этот чудак мечтает демонстрировать в целых ансамблях быт и городского крестьянина при Петре, и сельского священника при Анне, и военного при Екатерине и т. д. Материалом же он, разумеется, располагает, но таким, который может иллюстрировать, в лучшем случае, Средневековье, если не прямо придворное сословие. Ох, как охочи люди до схем и непригодных в жизни формул! Я постарался выбить его из этих дебрей фантазии и свести к реальному миру. А если оставаться в области реального и действительно осуществимого, если при этом считать недостаточным «культурную экспозицию» сериальных подборов (что, разумеется, достаточно для нас, искушенных, но недостаточно для широких масс, для коих музей как таковой и устраивается), а желать, кроме того, дать и более целостное представление о былом, достижимое при посредстве сопоставления всех вещей самого разного характера и назначения, когда-то входивших в обиход, и что нужен ансамбль, нужны такие предметные картинки состояния, объединенные известной эпохой и известным классом вещей, но какой именно эпохой и каким классом эти ансамбли могут быть посвящены, покажет лишь наличность предметов и известное практическое с ними оперирование. Кроме того, в Бобринском доме нужно сохранить неприкосновенной только знаменитую, достаточно насыщенную и единую по характеру малиновую гостиную, которая и может
Этот обзор (очень поверхностный) и состоялся, причем я только теперь узнал о существовании еще одной секции на третьем этаже. Водил нас Надеждин — бестолковый человек, не умеющий сделать ни одной формулировки, но ценный в качестве ревностного Цербера. Тон у него с нами такой, который указывает на его желание попасть под нашу руку. Прошлись мы заодно и по тому отрезку фрейлинских комнат, которые мои коллеги считают необходимым присовокупить к уже занятым нами, ввиду того, что они уже все заполнены перенесенными из Эрмитажа запасами картин. Как всегда, меня обуял при осмотре внутренний «ужас от пространства» (я чувствую, как я расползаюсь), я знаю, что это так нужно, я предвижу, что придется еще и еще расположить, но при этом одолевает невольное сомнение в том, да удастся ли со всем этим справиться, не потону ли я в этой безбрежности. Впрочем, чувство это не оставляло меня всю жизнь (психология маленького, скромного и тихого французского буржуа, которого во мне очень много и которого я очень ценю, что мешало мне, иногда помимо воли и сознания, расти, захватывать и включать в свою орбиту людей, дела, вещи, целые памятники и даже целые «ответственные перед культурой явления»). Даст Бог, я и на сей раз как-нибудь справлюсь. Ну а не справлюсь, значит, так и нужно. Хорошо, если благодаря мне Зимний дворец будет спасен и превращен в памятник — сокровищницу мирового значения. Во всяком же случае, не я повинен в том, что он потерял свое прежнее значение и даже в значительной степени и внутренний облик. Но жутко, грустно пока видеть всю эту гигантскую пустоту там, где еще в 1919 году были уютные или нарядные, полные жизненной атмосферы обстановки, хотя бы одна такая «фрейлинская» сохранилась! Ох, товарищ Ятманов…
Посидели на аукционе Общества поощрения. Картины и рисунки идут буквально за копейки, даже когда они в рамках и под стеклом, стоящими во всяком случае больше рубля. Аукцион — своего рода клуб: кроме всяких перекупщиков, встречаешь каждый раз и массу приятелей. Сегодня Д.И.Верещагин, А.Келлер, Стип, В.Белый, И.Степанов. Милое лицо у младшей девочки моего бывшего Петра, служащей «разносчицей» вещей во время аукционов.
Дома неожиданное появление Грабаря. Я должен был идти в «Пиковую даму» и потащил его с собой. Увы, он увидел развал того, что было. Печальнее всего обстоит о освещением — нет лампочек (ходили слухи, что из тысяч предоставленных из Москвы Экскузовичу досталось было только несколько сот, да и их воруют нещадно). Летний сад в полумраке. Горит всего одна люстра, но вместо 40 свечей горит 10. В спальне графини не зажигали ни лампады, ни ночника за ширмами (а тени на декорации написаны от них), в казарме поскупились поставить свечку, а, следовательно, таковые и не потухли при раскрытом окне, а продолжали гореть электрические лампочки на столе среди книг Германна. Сбились мизансцены. Настоящее несчастье с ветром. Режиссура уверяет, что его нельзя давать, ибо он испорчен, а поэтому слишком ревет, но я узнал, что виной всему тому Купер, заботящийся о том, чтобы не заглушить хор (панихида). Вследствие этого вопрос Германна: что это, «тени или ветра вой», становится нелепым, ибо ни у кого не может быть сомнения, что это пение. Ах, вообще, какое горе театральных работ, как мало они прочны, как подвержены они бытовому разложению. А что сказать о костюмах, о головных уборах и, наконец, о манерах (особенно на балу). Немудрено, что Грабарь похвалил очень сдержанно. Вообще же и он скис. Смерть Ляпунова его выбила из колеи, продажа совсем остановилась благодаря декрету о регистрации. Ужасна процедура вечером с отличным автопортретом Р.Менгса (гравированный меццо-тинто) на дереве. Писанные на дереве паркеты времен отъезда.
Грабарь здесь для польского дела. Сейчас «мы» хотим дружить с Польшей во что бы то ни стало, а еще два месяца назад мы рвались в бой и рассчитывали, возмутив рабочее население, победоносно дойти до цели (германских границ), а поэтому Грабарю дано поручение к Ерыкалову отыскать все еще недоданные гобелены и прочее. Очевидно, уйдет и кабинет Августа, и вещи Сапеги, а следовательно, все труды Тройницкого и мои пропадут даром. Вообще же Грабарь непохоже на себя мрачен и уныл. Заботы отца семейства, хотя и несколько компенсируются восторженно им описываемыми радостями от их дивного ребенка, однако все же и удручают его. Всякая продажа его вещей с 1 января (дня опубликования декрета, еще накануне на выставке «Союза…» шла по-прежнему бойко, а теперь сразу остановка, и с тех пор ни у кого ничего, лишь Юону удалось продать свои аллегории и еще кое-что, книги, американцам) прекратилась начисто, издательских же заказов не могут обеспечить. Впрочем, у него есть слабая надежда, что за границей переиздадут его «Историю…». Результатами выставок Левицкого и Рокотова он тоже слишком разочарован (хотя не говорит это прямо). Сопоставление работ последних убедило его, что Рокотов в дни своего успеха изготавливал лишь головы, а околичности отдавал ученикам, но, видно, о «двойниках», «тройниках» Рокотова Грабарь и не подозревает (впрочем, и для меня этот вопрос очень неясен), и, как знать, ничего о нем даже не слыхал. В войну не верит. Нам не на что воевать (это сведения «сверху»), снарядов не хватит и на месяц, а там такие изобретения в области истребления, что союзникам ничего не стоит уничтожить в один день и Петербург, и Москву (какие-то снаряды-ракеты, 40 000 аэропланов и прочее)… Я же знаю одно — вечно печальное для нас лично, для нашего класса: как ни кинь — все клин!
Солнечно, но ветрено и холодно.
К завтраку Стип и профессор Сидоров, у которого на карточке зачеркнуто «ассистент» и сверху написано «профессор». Европеец с головы до ног, то есть страстное желание и неустанное стремление им казаться, сплошной комплимент и реверанс: «Я ваш ученик». От Петербурга, от его художественной жизни в упоении. Пожелал видеть мои наброски и специально мои «ню». («Я все более и более специализируюсь на рисунках, и вот мы в Москве с моими студентами решаем специализироваться на известных категориях; рисунок человеческого тела — одна из них «ню».)