Дневник. 1918-1924
Шрифт:
Слава богу — весь день никто у меня не был, и я мог спокойно заниматься. Я уже раскрасил пять оттисков «Петергофа», массу прочел, прокорректировал два акта «Копилки» (может, сделать перевод заново, да и соблазнительно получить тантьемы!). Словом, отдохнул, ибо действительно для меня отдых — работа и устаю я только от бессмысленной суеты. К чаю В.В.Мухин, прослышавший, что мы уезжаем за границу и принесший «на дорогу» фунт конфет, и Сережа Зарудный. До полночи беседовали на разные темы. Мухин рассказывал про старую кредитную канцелярию и про намечаемый ею вариант, в котором он и служит, про валюту. Всего 174 лимона за доллар, когда бы им следовало стоить на уровне нашего золотого рубля, по курсу реальному, черному, как будто он и не котируется, почему и как биржи искусственно вздымают бумажный червонец, удобный для внутренних сделок, для расплаты с учреждениями и т. д., тогда как он никак не котируется за границей, и, разумеется, его золотое обеспечение
Сережа рассказал о подоплеке помилования Тихона, в котором он видит следствие каких-то мировых интриг и сделок (я не согласен, я думаю, что «уступка Керзону» была сделана только потому, что и «нашим» это было выгодно — в целях дальнейшего растления церкви), о церкви вообще и т. д. Мухин рассказывал о целом ряде новых сект и секточек — со «старцами» во главе. Одна из таких сект на Николаевской имеет огромную популярность.
Солнечная, с восточным ветром и пылью погода. Раскрашиваю отпечатки. Решительно предпочитаю чисто тоновую (а не цветовую) раскраску. Утром неожиданно является князь Николай Голицын (архивист) с сыном Кириллом. Я его не видел с самого 1917 года и считал погибшим, но, оказывается, он, просидев полтора года в тюрьмах и оторванный от своего дома, ныне устроился на Северной (Мурманской) железной дороге заведующим шпалами, ремонтом и т. д. Такой же глубоко печальный, но очень корректный и до странности моложавый господин (всего на два года моложе меня). Пришли они спросить моего совета, кому и за что бы им продать тканый (русской шпалеры, совершенно изумителен по тонкости нитки и по подбору красок) «Портрет Екатерины II» Рокотова, доставшийся им от родителей. Жена князя живет у Свербеевой-сестры. Ничего толком (кроме восторгов) я им по нынешним временам сказать не мог. До войны такая вещь явилась бы лакомым куском для всех коллекционеров и за нее с легкостью можно было бы получить 8—10 тысяч рублей. Сейчас же «неловко» спросить и одной четверти, то есть 2000 руб., ибо это 1000 долларов, или 174 миллиарда, — сумма, о которой никто даже не думает. Князь собирается все ликвидировать и хочет за границу. Вот бы и взять с собой, но, разумеется, ему такую вещь не дадут вывезти. Он собирался ее нести в Русский музей, но я вовремя его остановил от столь рокового шага.
Как раз теперь на прошлой неделе разыгралась такая история. Какие-то предки принесли портрет дамы Рокотова (по слову Степана, той же семьи), очень неизвестный, очень сомнительный, который фигурировал несколько месяцев у Лиды Козаковой и продавался за гроши. Сычев, занявшийся за последнее время историей русской живописи в XVIII веке и уже будто написавший книгу, которая должна опрокинуть «всю систему Бенуа», пришел от вещи в восторг и обратился к Ятманову с ходатайством ее купить. Но в ответ последовал приказ: картину задержать как нерегистрированный шедевр, а предков угрожает привлечь к суду. При этом и у меня, и у Тройницкого уверенность, что в этом повороте дела — не без личного участия Сычева. Ведь это вообще отличительная черта русских музейщиков — собирательская жадность, доводящая и до поступков весьма противных, естественно, кроме признанных советским правом.
К часу иду в Союз драм, писателей — получить задержавшиеся таланы. Мне воздают ровным счетом 4000 руб., но за что, не сообщают (в телефон Бентовин мне сказал, что это за «Мещанина»), расписываюсь я глухо: в счет гонорара. Ох, какие в этой лавочке препотешные дела делаются…
Сегодня же убеждаюсь, что тот хамовитый господин, которого я принимал за Бентовина — г-н Пальмский. Бентовин же любезный, сухонький старичок с усиками, несомненно, еврейского происхождения. Пальмский не без таланта и на сей раз рассказал курьезный случай с цензурой в ГПУ. На днях прибегает к нему музыкальный издатель Давингер в ужасе от того, что его посетил какой-то опер и констатировал: напечатанное в романсе из оперетты «Жаворонок поет» (текст Пальмского) слово «Бог» — с большой буквы, и рядом слова «ангел мой» в обращении, кажется, отца к дочери (или любовник к возлюбленной), пригрозил тем, что издание будет конфисковано, а сам Давингер притянут к ответу. Пальмский посмеялся над ним и уверил его, что это какой-нибудь шантаж конкурирующей с Давингером фирмы. Однако через несколько дней сам Пальмский был вызван в ГПУ (в качестве свидетеля), и там оказались созваны всевозможные люди — представители от учреждений цензуры и т. п. — все по тому же делу, о Боге и ангеле. Пальмский пытался устыдить следователя, что до известной степени ему удалось, но вслед за тем снова в Союз писателей явился молодой человек в кожаной куртке.
Пальмский и выпроводил его, укоряя за то, что найденная рукопись романса писана по старой орфографии, тот снова грозил конфискацией, и разговор перешел, наконец, на общие политические, довольно-таки скользкие темы, причем прославлялся
В Эрмитаже Совет. Два года мы терзали Голованя тем, чтобы предоставил под центральную библиотеку бывшую фарфоровую галерею («кабинет» Петра), а теперь, когда наступил момент ему возражать, мы вовремя сообразили (не без моих интриг), что слишком неосторожно предоставить такое чудесное, чисто экспозиционное помещение под книги. Предлагаем Голованю вместо этого бывшую квартиру Д.И.Толстого. Ходили скопом и осмотрели, и заодно посетили бывшие царские конюшни — ныне пустые, отсыревшие, но все еще очень внушительные, особенно благодаря своим гранитным дорическим колоннам, к сожалению (вероятно, при Штакеншнейдере), получившие с двух сторон по вспомогательному столбу, которые поддерживают добавочные арки, поддерживающие лоджии под открытым садиком. В еще более сыром состоянии соседний, очень аппетитный «теплый» манеж. Как изуродован фасад Зимнего дворца — пристройкой несуразного Кваренгиевского «Георгиева зала».
В Эрмитаж явился архитектор Аплакшин (лет шесть-семь не видел). Он служит по железнодорожной части, но читает и лекции в какой-то студии сценических искусств, ютящейся в доме М.Кшесинской. Требует, чтобы я ее возглавил. Я всячески отказывался, он с наглой, обезоруживающей обожанием настойчивостью продолжал требовать. Так и расстались на том вопросе, что я ему назвал в качестве желательных преподавателей Н.Радлова и СА.Евсеева и обещал впредь давать те или иные советы. В этом он увидел столь желанное ему «благословление». Ну да скоро поминай как звали!
Заевшись у Тройницкого холодного киселя из вишен, пошел со Степаном в Общество поощрения художеств специально, чтобы еще раз посмотреть папочкин альбом (оказывается, что он был поднесен доктору, лечившему отца в Тревести в 1841 году, Морицу Богдановичу Розенбергу, который вместе с папочкой и Халоши, поигрывающему им на гармошке, изображен на титуле готовящим для больного ванную. Ох, ведь все это подробно рассказывалось, но ценнейшее не записывалось, и нынче были эти сведения забыты!), и так в него влюбился, что несмотря на Добычинское молчание и вояжное обирательство, решил его за 1500 рублей купить!!! Завтра пойду и куплю, но тайком от Акицы, дабы ее не деморализовать таким безумием!
Жара, душно. Утром Крамаренко с большой картиной, выдававшейся владельцем за Буше — голая лежащая женщина (нимфа) с розовой лессировкой. У Сережи будто я подтвердил это авторство. С ним вместе явился и жуткий брат совладельца, черный, иссохший, истинно еврейского вида господин (фамилию не знаю), очевидно, не решившийся предоставить драгоценность в полное распоряжение. Однако в лучшем случае это Пьер, да и это слишком плохо нарисовано. Крамаренко на сей раз подарил мне каталог распродажи Пальева (1914 г.), экземпляр которого мне в свое время уже был прислан Фр. Милнером. К 12,5 часу в Акцентр, по уговору вчера со Скородумовой, специально, чтобы узнать у нее все шаги, кои следует предпринять для получения разрешений вывезти за границу собственные работы. Миловидная Ольга Николаевна в очень легоньком, коленном платье любезно мне все рассказывает и призывает на помощь заведующего этим делом остроносого, бритого М.М.Милашевского (первого мужа Ирины)… Присутствует особая экспертная комиссия под председательством Школьника и с участием представителя таможни. Я уже устал от одной перспективы.
Забегаю в Наркоминдел (подымаюсь в первый раз после пяти лет их лишения), в Азовский банк, дабы повидаться по просьбе Воейкова [27] с пресловутым тов. Вайнштейном об эквиваленте за «Поцелуй украдкой», там нахожу Тройницкого, С.Ф.Платонова и хозяина кабинета тов. X. — молодого, стройного, черного еврея с сумрачным, не глупым лицом. Напротив, сам Вайнштейн «керзонский», не внушает никакого к себе доверия. Это седовласый, курчавый, бритый, длинноносый, подслеповатый, бестолково торопливый еврей — типа фармацевта. Поляк? Продолжает настаивать на двух юсуповских Фраго. «Меч» решительно отказывается (я подошел к самому концу беседы, к уже решенному вопросу), и настаивал на своем списке. Сейчас же беседа на этом и кончилась.
27
Вчера Тройницкий показывал мне два письма, одновременно полученных от Воейкова. Письма официально «секретного» характера, на бумагах со штемпелем и под номером, а содержание — сплошной фельетон. Издевательство над политиками, негодование на их «грабительские поползновения», характеризирующие каждого члена делегации.